Человек отменяется
Шрифт:
Тверская утопала в огнях. Приезжие щеголи и провинциальные красотки сновали по тротуарам. Столичные пижоны на сверкающих автомобилях медленно тащились кто вверх к Белорусскому вокзалу, кто вниз, к Телеграфу, высматривая среди пешеходов подружек на вечер. «Подвезти?» «Садись, покатаю! Куда ты, пешком?» «Поедем в коктейль-бар „Адриано!“ „Я тебе всю Москву покажу, девушка! Залезай! Быстрее!“ Такие призывы доносились из автомобилей. На Ивана Степановича ничто, кроме крупных человеческих особей мужского пола, не интересовало. Как только он замечал в толпе фигуру выше среднего роста, тут же ускорял шаг и уже осматривал предполагаемую жертву более внимательно. Вот один — высокий, сутулый блондин, но голова какая-то маленькая, волосы свисают до плеч. „Можно не промахнуться, — испуганно подумал Иван Степанович. — Надо же бить в висок, а не просто в голову. Но как попасть? Да еще подпрыгнуть придется. В нем под два метра“. Гримаса разочарования пробежала по его лицу. „А этот? — переключил он мысли на другого кандидата на тот свет. — Этот мощнее в теле, но ниже ростом. Около метра девяносто. Голова бритая, в огнях блестит, как столовое серебро, крупная. Можно так треснуть, что развалится“. Тут он поймал себя на мысли, что бить-то ему совершенно нечем. В руках пусто. Надо срочно найти подходящий камень. Но где? На Тверской? Перед гостиницей „Мэриотт“? Немыслимо. Здесь каждый метр прощупан милицией. Он решил свернуть налево, на стройплощадку снесенной гостиницы „Минск“. Стали попадаться строительные камни, кирпичи, арматура, однако нужного предмета не находилось. Нервы Ивана Степановича напряглись до предела. „Хочется именно камнем! — шептал он себе под нос. — Камнем в висок. Чтобы на губах пена выступила! А он еще в сознании, спрашивает: „За что?“ А я отвечаю: „Как за что? Проверяю себя на отсутствие человечности!“ И второй раз бац! Бац! — Кривя физиономию, словно полоумный, невменяемый, воспалял он себя жуткой картиной. Тут Иван Степанович наткнулся на камень и обрадовался. Однако когда попробовал взять его, то увидел, что булыжник не только в одну руку не умещается, но и обеими его трудно охватить. „Вот сволочь!“ — выругался Гусятников. Наконец он нашел что-то подходящее. Это оказался обрубок базальта, которым мостят улицы. Камень с острыми краями. Как ни держи его, острый конец выпирал. «Ничего не поделаешь, надо бить сверху вниз, — мелькало у Гусятникова
Иван Степанович прошмыгнул через полуоткрытые ворота стройки на улицу, подошел к гранитной кромке тротуара, присел на корточки и стал старательно шлифовать свое орудие убийства. «Как первобытный человек, — усмехнулся он про себя. — Да и чем я от него отличаюсь? Те же заботы, те же мысли, те же наваждения. Лишь инфраструктура общества другая! Сознание то же, а бытовые условия разные. Но если их не замечать, то, в общем, никакого различия между нами нет. Как он хотел убить, так и я, как он не научился полностью контролировать себя, так и я не способен победить свои странные страсти. Как из него сто тысяч лет назад выпирало животное начало, так из меня оно нынче прет с той же силой. Сто тысяч лет прошло, а никакой разницы. Как был человек полным дерьмом, так и остался. Да! Это так-с! Пожалуй, хватит тереть, он вроде уже затупился». Иван Степанович потрогал пальцами камень. Затем, подставив его к собственной голове тупым концом произнес: «Отлично! Теперь в виске никак не застрянет! Можно смело начать поиск подходящего мужчины». Нервное напряжение, охватившее Гусятникова при виде бритой головы незнакомца на Тверской улице, уже прошло. Мысли остыли, сфокусировались на фигуре жертвы. В своем воображении Гусятников начал ее создавать. Он обязательно хотел видеть этого человека крупным, атлетически сложенным, мускулистым, чтобы физическая сила преобладала над интеллектом. Ему представлялось это главным условием. Но как провести такой тест? «Может, перед этим ударом спросить его о чем-либо? — подумал Гусятников неожиданно. — Но о чем? Что, провести экзамен? Проверить, знает ли он высшую математику или астрономию, и лишь после этого нанести удар? А если знает, да намного лучше меня, то что? Отказаться от желания убить? Отбросить идею удара в висок, при котором на губах пена выступит? А еще и похвалить — дескать, вы, молодой человек, прекрасно знаете астрономию! Зааплодировать! Крикнуть на всю Тверскую: «Браво! Браво!» А ведь так хочется камнем в висок! Предсмертную хрипоту услышать! Запомнить! К этому зову вечности, к сильнейшему магниту, к пустоте прикоснуться. Чтобы ощутить ее. Ни с чем никогда не перепутать! Перед собственной смертью вспомнить и с улыбкой на лице отправиться путешествовать в никуда. Порываясь к тайнам бесконечности!»
Тут Иван Степанович, сам того не замечая, стал прибавлять шагу. Его пульс вновь участился. От нахлынувшей ярости его даже зашатало. Запыхавшись, он выскочил на Тверскую, но, едва миновав здание Олимпийского комитета, остановился. Вот где можно встретить атлетов! Впрочем, долго не задержался, а двинулся дальше. Раздраженный взгляд скользил по фигурам прохожих. Пока ему встречались только молодые женщины. Перед бульваром он спустился в подземный переход, поднялся наверх у галереи «Актер», миновал «Елисеевский», затем книжный магазин «Москва» и перед памятником Юрию Долгорукому вдруг увидел тогосамого мужчину. Высокий, мощный, короткие волосы блестят, смазанные каким-то дешевым кремом. Господин Гусятников пробежал вперед, чтобы мигом обернуться назад и взглянуть незнакомцу в глаза. Взгляд показался Ивану Степановичу брезгливым, насмешливым и напористым. «Странно, похож на мой собственный!» — мелькнуло в голове. Тут Гусятников даже усмехнулся: «На себя похожего выбрал. Тоже мне еще визажист!» Он пристроился за жертвой в двадцати шагах. Парню было около тридцати лет. Внешность не вызывала неприятных эмоций: несколько ироническое, исполненное удовлетворенного тщеславия, выражение лица, загорелая кожа при неоновом свете отливает бронзой. Атлет был в светлой майке, подчеркивающей мускулатуру, и темных узких брюках. Он то и дело поглядывал по сторонам, что выдавала чрезмерную мнительность. В остальном ничего примечательного в нем не было. Иногда он кому-то кланялся, впрочем, непонятно, знакомым или как бы делая комплимент, авансом, иногда улыбался, тоже непонятно кому и зачем. От мирной картины Иван Степанович даже немного приуныл. «Может, другую жертву поискать? Людей вокруг много! Уж очень он пресный! Никакой ненависти не вызывает!» — пронеслось в сознании. Он стал питать к атлету сочувствие, смешанное с раздражением. Хотя это чувство может довольно быстро перерасти в озлобленность. И тогда рука не только легко поднимется, но и с неимоверной силой опустится… Быстрее бы настало это мгновение! Взглянуть бы в этот момент на себя! Неужели очарую? Rong — gui! (Сноска. Скитайского — Захвалю себя ! Или с презрением плюну себе в физиономию!» — В этот момент Иван Степанович с какой-то яростной силой сжал в руке инструмент расправы. И тут его тряхнула неожиданная мысль: «Убийца! Неужели это действительно так безумно гадко звучит? Ведь каждый из нас косвенно почти постоянно участвует в убийствах. Не только как частное лицо, но и сотрудничая в организациях, партиях, структурах, и в союзах. И всегда ли такое сотрудничество подсудно, всегда ли применяют уголовное право? Статистика на этот счет больше ставит вопросов, чем дает ответов. Из ста убийств тридцать не раскрываются, только треть наказываются, а еще за одну треть исполнители даже поощряются наградами и денежными премиями. В какой список попаду я? Неужели осудят? Не верю! Нынешняя милиция без вознаграждения никого не ищет. А за гонорар отпускает любого виновного. Скорее всего я попаду в первый список — нераскрытых преступлений. Ну кто поверит, что, я богатейший человек, без всякого повода, убил в центре Москвы незнакомого типа? Ведь абсурд! Гусятников убил простого человечка? Конечно, никто никогда не поверит. Ведь я могу прибить не одного, на своих фирмах я в состоянии засыпать тысячи горняков в шахтах, объясняя трагедию техническими причинами. Могу дать поручение взорвать домну, и тысячи рабочих металлургического комбината превратятся в прах. Даже пепла от них не останется. Объяснение простое — авария, несчастный случай! Можно натворить черт знает что, погубить тысячи, миллионы людей, и никто не посмеет обвинить меня. А тут один случайный, невзрачный прохожий на вечерней московской улице? Тьфу! Тьфу! Кто посмеет открыть рот? Заикнуться, что это сделал я, Гусятников? Без моего согласия установить личность убитого? Оповестить его родственников? Открыть уголовное дело? Зачем тогда нужны капиталы, имя, состояние, адвокаты? Связи в генпрокуратуре? Административный ресурс? Тьфу! Плевать мне на всех! Но нынче я о другом мечтаю: в экстрим себя вбросить, пощекотать нервишки, осознать, наконец, что я вообще за фрукт. На что сам способен и чего мне не дано? По каким нишам распределены мои гены? В этом деле мне необходимо совершенно забыть, кто я таков, что горазд совершить, не одним минутным приказом подчиненным, а собственноручно, с камнем в руках на тихой столичной улице.
Тем временем молодой человек дошел до угла Охотного ряда, спустился в переход, вышел к «Националю» и направился в сторону Государственной библиотеки. Он шел все той же спокойной походкой хозяина жизни, ничего не опасаясь, и, конечно, ничего особенного не предвидя. А так как прохожих здесь значительно меньше, чем на Тверской, он практически и не озирался. Этот район центра освещен не так ярко, поэтому господин Гусятников на пару шагов приблизился к жертве и заволновался, мечтая, чтобы объект свернул в какую-нибудь подворотню, дав ему тем самым сигнал свершить задуманное. Закоулков здесь было предостаточно: темный проход к Первому медицинскому институту, ничуть не светлее — проезд к Зоологическому музею, совсем без света короткая дорожка к зданию МГУ и так далее. Иван Степанович приготовился к удару, сжал в руках камень и еще на пару шагов подошел к молодому человеку. Ему казалось, что вот-вот это самое дело наконец-то произойдет. Но парень не думал сворачивать с главной улицы. Он перешел Большую Никитскую и по ее левой стороне продолжил путь в сторону Консерватории. У центрального коллектора остановился, набирая по мобильнику номер. Однако разговор не состоялся, и парень двинулся дальше. Улица была почти пуста. Свет уныло падал на редких прохожих. «Вот сейчас! — мелькнуло у господина Гусятникова. — Вначале я должен его о чем-то спросить, чтобы не бить сзади, а проломить висок, глядя прямо в глаза. Но что спросить? Который час? Или как пройти на Арбат? Где театр на Малой Бронной? Объявить о покушении? А может, без слов, прямо в висок, чтобы пена на губах? Нет, надо все же что-то сказать, придраться что ли, крылатую фразу в лицо бросить: „Ну и мерзость ты, человек!“ — и только потом в голову. Не отрывая от атлета глаз, Иван Степанович приблизился к нему на расстояние шага. У него мучительно стучало в ушах и даже, казалось, во всем теле. Прямо в затылок незнакомцу он нетвердым голосом задал неожиданный вопрос: „Как пройти к ИТАР-ТАССу?“ Чтобы потом, когда молодой человек обернется для ответа, встретиться с ним взглядом и, бросив заготовленное выражение, прицелиться в висок. Но едва жертва повернул голову в его сторону, как господин Гусятников в растерянности прокричал что-то невнятное и с бешенством нанес ему удар.
— Ты чего это, дядя Семен? — опешил молодой человек. — Семеныч, что это с тобой? Вроде не пьян. За Лизку бьешь? Не по-мужски, — тут он как-то презрительно усмехнулся. — Таких, как она, у меня с десяток! Я тебя прощаю, потому что жалок ты. Стар, Семеныч! Тебе в морду дать, так прибью ведь! Не кулаком, а пальцем прибью. Один мой щелабан тебя в гроб загонит! Успокойся, объяснись, чего это ты ручкой размахиваешь!
«Какой еще дядя Семен? О чем это он? — удивился господин Гусятников. — И почему он еще говорит, видимо, помутнел рассудок, вот-вот конец наступит. Но пены на губах нет. Надо еще раз треснуть, но уже как следует, чтобы поставить точку! — Он попытался ударить атлета второй раз, однако тот поймал его руку, вырвал из кулака камень, отбросил в сторону и без капли злости сказал:
— Семен Семенович, да что это с тобой? Очнись! Перестань кулачком угрожать. И какой-то камушек у тебя в кулачке. Что, Лизка попросила? Ох, мстительная она девица!
— Какая Лизка? — недоуменно произнес Иван Степанович.
— Как какая? Твоя квартирантка! Ну, трахал я ее месячишко, что, неужели ревнуешь? Брось, девок вокруг достаточно, ради них должно быть совестно на мужика руку поднимать. Иди домой, проспись. Или остановить такси? Они быстро домой доставят! Всегда такой смирный мужичок, а сегодня на себя не похож. Не дурно ли тебе, Химушкин? Может, скорую помощь вызвать?
Господин Гусятников буквально очумел: какой еще Химушкин? «Видимо, после удара в висок у парня крыша поехала! — решил Иван Степанович. — Химушкин? Что за странная фамилия! Этот тип от шока с ума сошел. Какую-то чушь несет». Но тут же Гусятников вдруг со страданием в душе задумался: «Постой, а действительно, кто из нас сумасшедший? Он или я? Еще и еще раз себя спрашиваю: он или я?» Мелкая испарина прошибла его тело. Помутившимся взглядом он окинул молодого человека. Нет, атлет не показался
После этих слов молодой человек поднял руку в прощальном жесте: «Салют, Семеныч. Может, еще свидимся у квартирантки? А что? Меня любая девка примет! С обидой за измену, но пригласит в кровать. А ты успокойся, не ревнуй. На других не нападай! Опасно! Ой, очень опасно! Могут так шею намылить, что в Склифосовского попадешь! Или милиция за хулиганство упрячет, она даже без повода людей в камеру затаскивает, а такого агрессивного, как ты, точно упечет».
«Что за странный парень, — с усмешкой размышлял господин Гусятников. Он проводил атлета взглядом, почему-то тоже поднял руку, словно принимая его прощальный жест, а потом задал себе вопрос: — Поискать новую жертву или отложить испытание себя на другой раз? Сегодня попытался убить, но в первый раз только лишил рассудка. Тоже тяжеленная травма! Так что теперь могу смело заявить: ничто человеческое мне совершенно не чуждо! Хотя силенок все же не хватило. Дух есть, а мускулов еще недостаточно». Он ухмыльнулся и поплелся обратно сторону, на Охотный ряд. «Зайду в „Националь“, — выпью чего-нибудь покрепче. Водки, водки!» — последние слова он произнес вслух. Надо отойти от происшествия, обдумать собственные слабые стороны, чтобы лучше подготовиться к следующему сюжету. Ведь так много великолепных соблазнов! Совершенно не понимаю, почему некоторые ученые называют мое состояние «В нем отменился человек!» Как раз, наоборот, в моих поступках, в моем дивном мироздании он сверкает всеми своими гранями! Ведь если представить, что Господь создал нас с такими желаниями, то зачем приглушать их и вести постоянную борьбу с самим собой? Не справедливее ли отдаться упоению любой надуманной страсти? Если все прихоти все равно от Него! Конечно, есть оппоненты: представители религий, например, приписывают всплеск насилия в каждом из нас дьявольским вмешательством в сознание. Но позвольте, господа, если человек создан по образу Божию, значит, сам Господь может подвергаться нашествию нечистой силы. А как же иначе, коль мы все сотворены по Его образу и в нас легко вселяется или даже постоянно существует дьявольщина? Нет, все не так, совсем не так! Я, Гусятников, способен сам моделировать себя из набора общечеловеческих качеств, выработанных эволюцией. Религиозные постулаты способны лишь «тормозить» страсти, — конечно, если лично я отдаю им предпочтение. Но Иван Гусятников не прислушивается к словам священных текстов, поэтому он сам по себе, обольщается лишь собственной персоной и наслаждается экстазами своего воображения!»
Тут он вошел в бистро «Зимний сад» гостиницы «Националь» и ахнул.
Глава 16
Господин Дыгало торопился. Впрочем, не какое-то конкретное дело напряженно влекло его по московским улицам, а неистребимое желание что-то понять, в чем-то разобраться. Но если бы кто-нибудь спросил его сейчас, в чем именно он хотел увериться, молодой человек недоуменно развел бы руками: «Я произвожу такое странное впечатление? Не может быть! Я лишь поглощен размышлениями о самом сокровенном. Я пытаюсь еще и еще раз осмыслить Хайдеггера: „Почему вообще есть сущее, а не наоборот — ничто?“ Вопрос этот необходимо разделить на две составляющие. Почему есть сущее? Потому, что есть Дыгало! А почему не наоборот — ничто? Потому что я еще жив, существую. Когда помру, превращусь как раз в ничто! Все просто и даже несколько унизительно, ведь вначале я думал, что за этим что-то необыкновенное скрывается. А на самом деле все сущее для разума — временное, а ничто — постоянная категория. Нет разума — нет сущего! Ничто чрезвычайно оскорбительно. Но как же исключить из разума это вечное несправедливое ничто? Что сотворить? Как? Вот что меня сейчас занимает, вот почему я несусь по улицам города, словно в погоне за этой загадкой. Такое ощущение, что я вот-вот ее уловлю и к великой радости она станет для меня не привлекательным секретом, а распознанной тайной. Итак, необходимо сохранить сознание, то есть вырвать его из биологии, из оков смерти, чтобы сущее оказалось вечным. Но такая грандиозная задача не по плечу одному Дыгало, она может быть посильна только нескольким поколениям особо одаренных. Ведь вещества, из которых состоит человек, противятся синтезу. А можно ли без него достичь цели — взрастить разум? Еще один вопрос: есть ли смысл так долго заниматься химерой? Разум интенсивно разрушается под воздействием двух главных сил: потребительского шквала и экспансии Интернета. Когда Познер в эфире спросил Гейтса, не опасается ли он, что Интернет раздавит индивидуальность, тот, не моргнув глазом, ответил: „Нет, что вы! Упаси Бог! Я нахожу время ухаживать за цветами, копать грядки и ездить на велосипеде…“ Неужели это и есть предел человеческой индивидуальности — фантазировать над изготовлением супа или выкапывать из грядок созревший лучок? Хотя, впрочем, каждому свое! Глобализация — всего навсего оптимизация рынка труда и потребления, ресурс увеличения доходов сверхмонополий. Мне не раз приходило на ум, что сложнейшие закономерности жизнедеятельности современного человека, по сути, сводятся к простой схеме: дешево купил — много продал! Ведь действительно, ничего другого нет и в нынешних условиях быть не может. Без рутинной потребительской страсти общество погрузится в тяжелейшие кризисы и войны. Впрочем, выйдя из них, оно опять начнет блуждать дорогами, сулящими обогащение, чтобы снова тонуть в помрачении разума. Этот заколдованный круг развития и упадка предопределен. Нашему роду из него не вырваться. А Интернет как раз задуман обслуживать примитивный уровень деградирующего сознания. Согласен, неплохой он друг, кажется, с его помощью быстрее можно достичь результата. Но какого? Потребительского! Увидеть, услышать, узнать. Мощь разума он никогда не увеличит, а ведь это главное. Он способен лишь усилить человеческую инфантильность, лень. Вместо того чтобы развивать собственные мозги, люди становятся вассалами Интернета. Навязанное рекламой сумасшедшее стремление жить в комфорте, жажда славы перечеркивают потребность выпрыгнуть из самого себя, добиваться невозможного. Зачем думать? Достаточно заглянуть в Сеть, воспользоваться справочником. К чему учиться считать, не проще ли передать задачу арифмометру? Вы хотите спроектировать дом? Войдите во всемирную паутину, там уйма заманчивых предложений. Зачем прикладывать ум и труд? Цивилизацией уже давно все замечательное создано! Сосредоточьтесь на самом утонченном, самом изысканном, самом великом человеческом занятии — окружите себя роскошью! Если нет денег — не беда, надейтесь на чудо, оно обязательно достучится до вас из Интернета! Отними у современного человека все эти иллюзии, всю эту вспомогательную технику — на что окажется способно его несчастное сознание? Уже не хищник, но и не царь природы, не правитель мира, даже не хозяин самого себя, а банальный потребитель, „пользователь“. Разве такой вид способен шагать дальше в необъятные просторы Вселенной? Никак нет! Но для чего тогда нужен разум? Неужели лишь для удовлетворения самых примитивных потребностей? Выходит, так! Бизнес развивает в человеке только чувства, совершенно игнорируя разум! Потому что чем богаче человек чувствами, тем сильнее в нем потребительский азарт. А чем мощнее разум, тем ничтожнее для него бытовые потребности. Но для какой цели хозяйке земного мира — экономике человек с минимальными потребностями? Что с него взять? Что ему продать? Какую идею предложить, кроме жалкого призыва выглядеть еще респектабельней, располагать еще большим набором элитных аксессуаров? Что можно предъявить, кроме новых марок автомобилей, часов, одежды, яхт? И так каждый сезон! Поэтому человека думающего бизнес трансформирует в человека чувствующего. А чувственные создания это, прежде всего, жертвы массового сознания, люди, прочно связанные с рекламой, магазинами, Интернетом. С одной единственной установкой — жить в роскоши! Чем меньше думает наш вид, тем больше он чувствует, желает, а значит, потребляет! В потреблении, в его постоянном росте заложена вся эволюционная история человека. Кого это устраивает? Да почти всех! Но никак не меня! Зачем ты живешь? Для какой цели существуешь? Это сакраментальное вопрошание весьма искренне занимало людей прошлого. Сегодня вы получите на него вполне определенный ответ: чтобы жить красиво! Да! Ничего другого, кроме как жить красиво, человеку уже не нужно! Едва блеснув, тут же иссяк его разум. Неистощимая, казалось, потребность познать обернулась уродливым желанием получить. Холодный рассудок, кажется, навсегда уступил место холодному расчету. Идеи, обогревавшие душу, сменились устремлениями наполнить карман. Я и сам еще недавно тешил себя большими заработками, хотел иметь одно, другое, все самое лучшее, все самое модное, дорогое. Мечтал об оригинальных архитектурных проектах, о собственной семье, доме, яблоневом саде, веранде, увитой диким виноградом и плющом. Но, слава богу, все это в прошлом, как в каком-то далеком сне. Может, прошло-то на самом деле всего несколько дней, а кажется, минула целая вечность. Теперь с болезненной убежденностью все прежние мечты я принципиально отвергаю. Сентиментальность сменилась иронией, затем агрессивной ненавистью. Но что же дальше? Кого убедить, что на вилле в элитном районе Москвы думается ничуть не продуктивнее, чем в запущенной мазанке кубанской станицы или в таежном охотничьем домике? Или в картонных ящиках на свалке, или в тюремном карцере? Кто пожелает понять, что костюм супермодного бренда разительно отличается от продукции безымянного портного лишь в искаженной психике потребителя? Я был одним из них, их другом, а теперь — самый настоящий враг! Ненавистник! Но успею ли я что-то ошеломляющее предпринять? Нечто потрясающее сотворить? Не в молчаливом одиночестве оказаться вне рода людского, не просто дать пощечину всему человечеству — этого нынче уже явно недостаточно, ведь так далеко зашли их заблуждения. А сотрясти своим деянием все их нынешнее здание! Со всеми их пороками и смертными грехами! Согласен, будут слезы, но они очень скоро высохнут, начнутся угрызения совести — зато качественно изменится внутренний мир человека. Мне же ничего другого и не нужно! Именно для этих целей я хочу совершить нечто ужасное! Необходимо прислушаться к радикалу Кропоткину. Его теория должна помочь не только мне, но и близким людям, которые так же, как я, воспринимают окружающую действительность. Да, сейчас я способен заявить со всей убежденностью: ненависть к собственному роду стала для меня стимулом к существованию. У меня появилась цель, и уже ничто другое меня совершенно не интересует. Гармонию жизни я вижу не в благоустроенности, а в тотальном хаосе, в стенаниях и скорби по людской нерадивости. Во мне проснулся судья, честный, принципиальный, решительный, которого полностью занимает великая задача — изощренно наказать человечество за все его проказы! Кто-то ведь должен взять на себя эту миссию».
Через несколько шагов настроение его изменилось. «А не тщеславие ли гонит меня к жестоким крайностям? — подумал вдруг молодой человек. — Необходимо проверить себя на незнакомой личности. Этого человека надо высмотреть среди уличной толкотни, изложить ему свои взгляды и набраться терпения, чтобы услышать комментарий к собственным воззрениям. А если я вызову лишь усмешку? Собеседник покрутит указательным пальцем у виска и расхохочется. Посчитает мои мысли продуктом больного воображения несостоявшегося человечка. Что тогда? Как себя вести? Еще больше озлобиться или искать другое лицо? Я ведь знаю, что лишь тот, кто решился идти напролом, способен выстроить свою судьбу. И мир тогда отступит…»