Человек против мифов
Шрифт:
Пока держится демократия, трудно запретить такие произведения через правительственную машину. Давление должно быть более тонким. Нет давления более тонкого и в то же время более действенного, чем попытки убедить романистов, драматургов и художников, что их призвание совершенно в другом. Когда социальные темы будут забыты как раз людьми, способными развивать их с наибольшей страстностью, оставшихся несовершенных подражателей уже не придется особенно опасаться.
Таким образом, главное применение теории превентивное. Вторичное, но тоже действенное – в качестве наступательного оружия против произведений, которые вопреки всем ухищрениям и приманкам продолжают отстаивать дело человечества. Назвать их "пропагандой, а не искусством" – значит сказать, что их создатель
Если, наконец, полностью скрывая свое происхождение и свою цель, предрассудок перерастет в самостоятельную эстетическую теорию, его подрывная способность окажется практически неограниченной. Творческая гениальность, могущественнейшая из человеческих способностей, должна будет признать себя остриженным
Самсоном и смиренно отдать свое тело на колесо. Преданная неверной Далилой и ослепленная хитрыми филистимлянами, она забудет и думать о разрушении храмов ложной веры.
МОЖНО ЛИ НИЧЕГО НЕ СКАЗАТЬ?
Не может не быть порядочной доли иронии в фигуре художника, старающегося уйти от политики во имя учения, которое имеет политические цели. И все же искренние художники искренно преданы своему мастерству. Насколько блестящи плоды их профессии, настолько же мучительно и трудно обучение ей. Для писателей, музыкантов, художников вполне естественно несколько больше заботиться о средствах для достижения цели, чем о самой цели. И мы, потребители их творений, тоже начинаем ценить технику как высшее проявление таланта. Нам начинает казаться, что настоящий знаток смотрит не на то, что, а на то, как все сделано.
Отрыв формы от содержания, техники от результата есть просто-напросто плод неодинаковости нашего интереса к тому и другому. Само по себе это предпочтение формы существовало не всегда и, несомненно, когда-то кончится. Всякая мысль о таком разделении улетучится, стоит нам задуматься о том, насколько художник в состоянии изолировать себя и свое творчество от окружающей жизни. Что он должен будет сделать для достижения полной отрешенности? Возьмем для примера писателя. Его средство выражения – слова. Слова имеют значения, а вместе с этими значениями – эмоциональные ассоциации. Вопреки всем сомнениям циников, для писателя очень трудно ничего не сказать ни одним из своих сочетаний слов, и равным образом он не может не возбудить в какой-то мере эмоции своих читателей. Но коль скоро он все это делает, он интимно связан с жизнью и окружающим миром. Полная отрешенность была бы возможна только в случае, если бы он трактовал слова как не имеющие смысла звуки, причем даже это ему пришлось бы делать так, чтобы, не дай бог, не внушить какого-то смысла самим отсутствием этого смысла. Такого рода метод практиковался некоторыми писателями, особенно мисс Гертрудой Стайн, но нельзя сказать, чтобы он пустил корни.
У живописца поле, на котором можно практиковать свою отрешенность, шире. Он не обязан изображать на холсте формы и движения повседневной жизни. Он может при желании писать "беспредметно", т.е. сочетать краски в разнообразные структуры по собственному выбору, вне сходства с предметами, как они предстают взору. Возражений против такого образа действий не может быть, пока он остается одним из многих возможностей художнического выбора: мы не требуем буквальности изображения на коврах или гобеленах, и нет очевидных причин требовать обязательно этого от живописи. Но даже и здесь для достижения полной отрешенности художнику придется вытравить всякий намек на смысл, могущий таиться в эмоциональной заряженности картины. Кандинский, например, ничего не срисовывает, но его великолепные композиции говорят о гармонии и движении, а те, в свою очередь, навевают другие
Композитор на первый взгляд кажется более отрешенным от жизни, чем любой другой художник. В отличие от писателя он действительно имеет дела со звуками, не имеющими фиксированного значения. И все равно он привязан к жизни эмоциональными ассоциациями нисколько не меньше, чем писатели. Никому не придет в голову сказать, что Бетховен был человеком мелкотравчатых идей. Со своей стороны этот старый гигант утверждал, что в каждом своем произведении выражает часть своей философии. Кажущаяся неосмысленность музыкального сочинения есть по сути дела приглашение читателям наделить его смыслом в свободном парении своего ума. Пожалуй, единственный способ нейтрализовать все его возможные смыслы – сделать произведение настолько скучным, чтобы оно никого никуда не влекло.
Так что едва ли окажется много произведений искусства, не имеющих отношения к жизни и проблемам бытия. Для большинства художников всегда должно быть невероятно трудно перечеркнуть ту самую человечность, которая лежит в истоках их собственного мастерства. Сколько ни пытайся очистить искусство от содержания, останется какой-то слабый намек, какое-то дуновение, приводящее в ход умы других людей.
Если все это так, то можно с оправданным подозрением смотреть на произведения искусства, подчеркнуто демонстрирующие свою отрешенность от жизни. Мы все равно не сможем отделаться от ощущения, что художник, по всей видимости, обманывает себя на этот счет и что вдобавок ко всему ему не хватает искренности. Ведь если, как оно вполне вероятно, произведение так или иначе связано с жизнью, пускай художник утверждает противоположное, его позиция может объясняться или неумением увидеть эту связь, или сознательным сокрытием ее. Тут остаются две возможности: иллюзорная отрешенность, когда произведение влечет за собой неосознанное суждение и лицемерная отрешенность, когда суждение намеренно утаивается.
Не всегда легко определить, к какой из двух категорий относится данное произведение, но и в ту и другую их входит немало. Правда, по-видимому, заключается в том, что чем к более широкой аудитории обращено произведение искусства, тем больше в нем содержится затаенных суждений. Романы-бестселлеры представляют на первый взгляд чистое повествование, как бы хронику стремительных и захватывающих событий без каких бы то ни было комментариев. И все же страдания Скарлета О'Хары чуть ли не убеждают нас любить этих своевольных и утонченных рабовладельцев, отказывающихся мирно сложить с себя власть. А если мы любим владельцев человеческой плоти, то как мы научимся любить людей, плотью которых они владели? Даже для реакционеров плач по утраченной тирании будет пустой тратой слез.
Полоса комиксов – искусство более простецкое, но охватываемая им читательская публика так обширна, что человек может исключить себя из нее только огромным напряжением воли. В годы моего отрочества комиксы содержали по одной шутке в день, не претендуя переходить из номера в номер. Но даже и тогда серия "Я воспитываю отца" была остроумным выражением демократического бунта против парвеню и аристократов. Не знаю, насколько сознательно это все получалось на рисунках Макмануса, но должен сознаться, что я у него в долгу.
За экзотическими повествованиями современных комиксов можно распознать все виды идеологий, среди которых антирабочая философия "Сиротки Анни" вряд ли окажется ненамеренной. Супермен, который (как нам сообщают) не птица и не самолет, убедительно компенсирует своими невероятными способностями бессилие рядового человека. Нам, читателям, повсюду ущемляемым неподконтрольной нам социальной системой, приятно следить за воображаемой жизнью человека, чья мощь безгранична и чьи цели возвышенны. К сожалению, он действует как замена, не как источник вдохновения. Он внушает нам уповать на чье-то вмешательство извне, забывая о том, какой массивной может стать наша сила, если мы только организуем ее. Серия "Супермен" основана, боюсь, на ретроградной социальной теории. Во всяком случае, она тоже не сводится к простому повествованию.