Человек с острова Льюис
Шрифт:
— А куда мы плывем?
Кто знает? Уже сумерки, а материк давно остался позади. Я и не знал, что Шотландия такая большая! Мы плывем уже несколько дней.
— Я слышал, как кто-то в салоне говорил про Большого Кеннета.
— Ты знаешь такого?
— Никогда о нем не слышал.
Она садится рядом со мной, берет меня за руку. Плачет, не знаю почему. Я присмотрю за ней. Присмотрю за ними обоими. Я самый старший, и это моя ответственность.
— Ох, папа… — говорит она.
Священник приехал на второй день после падения Патрика. Кастелянша велела нам собрать вещи. Не то чтобы их у нас было много! Когда подъехала большая черная машина, мы ждали на верхней ступеньке — я, Питер и Кэтрин. В приюте было пусто: все остальные дети ушли
Священник был невысоким — примерно на дюйм ниже меня. Макушка у него была совершенно лысой, но он отрастил волосы подлиннее с одной стороны головы и зачесывал их на другую, а потом укладывал маслом или бриолином. Он, видимо, думал, что так прячет свою лысину. На самом деле он просто выглядел глупо. Я очень давно понял, что мужчинам с такими прическами доверять нельзя: они напрочь лишены здравого смысла. Священник вел себя немного нервно и выглядел не очень впечатляюще. Куда большее впечатление на нас произвели две монахини, которые его сопровождали. Обе были выше него, неулыбчивые дамы средних лет с орлиным взором, в черных юбках и накрахмаленных белых камилавках. [17] Одна монахиня села впереди, рядом со священником, который вел машину. Вторая втиснулась на заднее сиденье, рядом со мной. Я так ее испугался, так старался не касаться ее костлявого тела, что едва заметил, как Дин исчезает вдали. Только в последний момент я повернулся и успел заметить его пустые колокольни до того, как они скрылись за деревьями.
17
Головной убор священнослужителя, также является наградой.
Машина священника подпрыгивала на брусчатке, пересекала площади со скверами в центре, проезжала по широким улицам, между закопченными зданиями. Грязный снег еще лежал кучками по краям дорог. Никто из нас не решался заговорить. Мы сидели среди представителей Господа на земле и смотрели, как незнакомый мир пролетает мимо зимним вихрем.
Понятия не имею, куда нас привезли. Вероятно, на южную окраину города. Машина остановилась у большого дома, стоявшего за деревьями. Газон покрывал снег и опавшие листья. В доме было теплее и как-то уютнее, чем в Дине. Я никогда в жизни не бывал в таком здании! Канделябры, панели полированного дерева на стенах, тисненые обои и блестящий плиточный пол. Мы поднялись по устланной ковром лестнице; нас с Питером поселили в одну комнату, Кэтрин — в другую. В комнате стоял запах розовой воды, а простыни были шелковые.
Питер несколько раз спрашивал меня:
— Куда мы едем, Джонни?
Но я не знал, что ему ответить. У нас, казалось, не было никаких прав, даже прав человека. Мы стали движимым имуществом. Просто дети, у которых нет ни дома, ни родителей. Можно подумать, что мы уже привыкли к такому положению вещей; но привыкнуть к этому невозможно. Достаточно посмотреть вокруг, и жизнь сразу напомнит тебе, что ты не такой, как все. Я бы все отдал в тот момент за прикосновение материнских пальцев к моему лицу, за ее теплые мягкие губы на моем лбу. За то, чтобы она шептала мне на ухо, что все будет хорошо, и ее дыхание щекотало мне кожу. Но мамы давно не было в живых, и в глубине души я знал: ничего у нас не будет хорошо. Правда, Питеру я этого говорить не собирался.
— Посмотрим, — ответил я ему на очередной вопрос. — Не волнуйся, я пригляжу за нами.
Нас держали в комнатах до самого вечера и выпускали только в туалет. А вечером отвели вниз, в большую столовую, где по стенам стояло множество книг, а длинный блестящий обеденный стол тянулся во всю длину комнаты, от эркера до двойных дверей. Стол был накрыт на три персоны, все приборы и тарелки стояли на его дальнем конце. Монахиня, которая проводила нас вниз, велела:
— Не смейте касаться стола. Увижу хоть один след от пальца — и вас всех выпорют.
Я даже боялся есть суп. А вдруг он брызнет на стол? Нам всем к супу дали по куску хлеба с маслом, а на
Ночь была долгой и беспокойной. Мы вдвоем с Питером улеглись на одну кровать. Он заснул буквально через несколько минут, а вот я долго лежал без сна. Под нашей дверью виднелась полоска света, и иногда я слышал, как где-то в глубине дома кто-то тихо разговаривает. Наконец мне удалось заснуть, хотя и неглубоко. Наутро мы поднялись с рассветом, и нас снова посадили в большую черную машину. Не было ни завтрака, ни умывания. На этот раз мы поехали другим маршрутом, и я понятия не имел, где мы, пока не увидел справа вдалеке замок и дома, громоздившиеся над холмом. Мы съехали по крутому пандусу в большой вестибюль со стеклянным потолком, который поддерживала сложная система металлических опор. У платформ в дальней от нас части вестибюля нетерпеливо пыхтели паровозы. Монашки быстро, почти бегом провели нас сквозь толпу и показали наши билеты охраннику у турникета. Мы забрались в поезд и нашли свое купе на шестерых в конце длинного коридора. С нами в купе сел мужчина в темном костюме и котелке. В присутствии монашек ему было явно неудобно, и он всю дорогу просидел со шляпой на коленях.
Я впервые оказался в поезде, и, несмотря на обстоятельства, мне было очень интересно. Я видел, что Питеру тоже любопытно. Всю дорогу мы сидели, словно приклеившись к окну, и смотрели, как город уступает место зеленым холмам. Поезд останавливался на маленьких станциях с необычными названиями вроде «Линлитгоу» или «Фолкерк». Наконец на горизонте вырос новый город. Совсем не такой, как наш. Он был черным от промышленных отходов; трубы выплевывали ядовитый дым в желто-зеленое небо. Мы проехали длинный темный туннель и остановились на вокзале Квин-стрит в Глазго. Рев поезда в замкнутом пространстве и визг тормозов еще долго стояли у нас в ушах.
Несколько раз я смотрел на Кэтрин, пытаясь поймать ее взгляд. Но она глядела только на свои сложенные на коленях руки или в окно и ни разу не подняла глаз на меня. Я не знал, о чем она думает, но чувствовал ее страх. Даже в том возрасте я понимал, что девочкам в жизни грозит гораздо больше опасностей, чем мальчикам.
Мы почти два часа ждали на Квин-стрит, прежде чем сесть на другой поезд. На этот раз мы ехали на северо-запад, через самые красивые места, которые я когда-либо видел. Горы в снежных шапках; мосты, перекинутые через чистейшие бурлящие протоки; лесные угодья; виадуки над ущельями и озерами. Я помню, как увидел среди дикой природы крохотный домик с белеными стенами. Вокруг него со всех сторон вставали горные пики, и я задумался, кто может жить в таком месте. Здесь было не менее одиноко, чем на Луне.
Когда мы, наконец, приехали в порт Обан на западном берегу, уже начало темнеть. Обан — приятный городок: дома там выкрашены в разные цвета, а у пристани выстроилась огромная рыбацкая флотилия. Там я впервые увидел море. На берегу возвышался огромный каменный собор. Гавань была окружена холмами, и закат окрасил ее в цвет крови. Ночь мы провели в доме недалеко от собора. В нем жил священник, но он не стал разговаривать с нами. Домоправительница разместила нас в двух крохотных комнатах на чердаке, с мансардными окнами в скате крыши. За весь день мы ели только сэндвичи в поезде да тарелку супа после приезда в Обан. Я лежал в кровати, слушал, как урчит у меня в животе, и не мог заснуть от голода. Но если Питер что-то и слышал, то он не подал вида. Заснул как младенец, впрочем, как и всегда. А вот я не мог перестать думать о Кэтрин.
Я дождался полуночи, когда все огни в доме погасли, и тихо вылез из кровати. Я долго стоял у двери, прислушиваясь, потом открыл ее и выскользнул в коридор. Комната Кэтрин была всего в нескольких шагах. Я постоял снаружи, слушая доносящиеся изнутри звуки. Они были ужасающе похожи на сдавленные всхлипы. У меня возникло очень дурное предчувствие. Малышка Кэтрин была сильной девочкой. Раз она плачет, значит, дело плохо. Я знал ее уже год и за это время ни разу не видел в слезах. Ну, разве что в тот раз ночью, на крыше Дина. Но она не подозревала, что я видел ее слезы.