Человек с вантузом
Шрифт:
Больно от того, что туго затянута веревка. Страшно от того, что это сделал ее папа. А противно от того, как он за дверью говорит с мамой.
— Ты с ума сошел?! За разбитую чашку привязать ребёнка к батарее?! Изверг!
Слышен звук пощечины. Мать вскрикивает. Инга вздрагивает, как будто ударили её. Последняя маленькая надежда на то, что мама сейчас защитит ее и все будет как раньше, умирает тихо, как мышонок, задохнувшийся в банке под ванной.
— Ты. Никогда. Не будешь. Говорить. Со мной. В таком тоне. Дело не в чашке, дело в принципе. Сегодня чашка — завтра телевизор.
Мама все еще пытается сопротивляться, возражать, но голос ее уже ломается и дрожит:
— Мы зарабатываем достаточно, чтобы не жалеть о каких-то чашках. Немедленно отвяжи её!
Слышен глухой удар всем телом о дверь. Инга снова вздрагивает.
— Ты не будешь мной командовать. Здесь я решаю, что, когда и как. Без меня ты никто. Библиотекарша на окладе в сто двадцать. Это я зарабатываю достаточно. Это я решаю, о чем жалеть, о чем — нет. Кого наказывать и как. Понятно?
— П-по… поня…
Маленькая Инга дрожит и плачет.
Большая Инга знает, что изнутри стучится что-то важное. Надо только не раскисать, не позволить себе утонуть в эмоциях, а для этого — в мыслях обнять и прижать к себе эту маленькую девочку. Сказать ей: мы справились. Мы преодолели это, мы выросли. Мы храбро открываем двери в самые темные чуланы нашего подсознания, и в руках у нас — тяжелый, надежный разводной ключ.
Инга подняла с пола разводной ключ и, похлопывая им по бедру, откинулась на спинку кресла.
— Знаете, в чем ваша проблема, господа? Вы безнадежные эгоцентрики. Один — нарцисс, неспособный взглянуть на мир без уменьшительного стекла. Второй — травматик, заигравшийся в Баффи, истребительницу вампиров…
— Э-эй! — Ольга возмущенно затрепетала прямо перед носом. Инга невозмутимо продолжала:
— Третья настолько плотно слилась с ролью жертвы, что неизвестно, может ли существовать без нее.
— На себя посмотри! — возопил призрак, но Ингу было не так просто сбить с толку.
— Вы ходячая иллюстрация к треугольнику Карпмана: жертва — спаситель — преследователь. Вас можно в учебник вставлять. И каждый настолько углублен в собственный пуп, что не видит возможных общих целей.
Ольга развернулась к сыну.
— Ну, что ты молчишь, Ярик? Скажи ей!
Тот снова поднял голову.
— Что ей сказать, мама? Она говорит правду. Я травматик. С того дня, как я всадил в тебя этот кол, на мне живого места нет. Я заигрался в истребителя вампиров. И уже поздно выходить из игры. Я калека, я не могу жить как человек среди людей. Только в одном она ошиблась, — на секунду Инге стало холодно под его взглядом. — Я не имею с… этим ничего общего.
— Идиот, — так же устало сказал Сиднев. — Послушай, что тебе говорят. Вынь голову из… подмышки. Не ты один страдал. Не ты один терял близких. Каждый из нас, каким бы уродом он ни стал после обращения — был когда-то человеком. И никто, в отличие от тебя, не выбирал свою судьбу.
— Ты никак на жалость напрашиваешься, — скривила губы Ольга.
— Покажи ей.
— Что?
Сиднев протянул руку вперед.
— Я хочу поделиться воспоминанием с Ингой. Пропусти его через
— Еще чего!
— Пожалуйста. Очень тебя прошу.
На лице призрака отобразилось сомнение — но она все же коснулась левой ладонью вытянутой руки Сильвестра, а правую протянула к Инге.
— Самое интересное, что никто не спросил, желаю ли я принять еще одну порцию чужих воспоминаний, — нахмурилась Инга.
— Но я же ваш клиент, — Сильвестр сделал «щенячьи глазки».
Инга со вздохом протянула руку.
Воспоминание, которое вошло в нее на этот раз, было, пожалуй, самым страшным из всех. Или нет, не так. Все, что произошло с Ольгой, не особо выделялось из ряда прочих случаев в ее практике. Абьюзеры-любовники, хоть и не пили из своих жертв кровь буквально, вполне себе делали это метафорически. И с попытками суицида, вполне удачными, когда только продвинутая медицина выдергивала людей с того света, дело иметь приходилось. Сама по себе Ольга была довольно заурядной женщиной: невротичной, битой жизнью, деспотичной и жертвенной одновременно… вот только находилась она в другом агрегатном состоянии, но тут главное привычка.
А воспоминание, пришедшее от Сильвестра, не имело ничего общего с ее жизненным опытом и жизнью вообще. Она лишь читала — у Франкла, у Шаламова — о людях, которых пережитые мучения поставили на грань распада личности.
…Серый осенний вечер, дождь и слякоть. Улица небольшого городка где-то на Украине, разрушенные артобстрелом и пожарами дома, несколько советских военнопленных разбирают разрушенный дом, целые кирпичи очищают от раствора и складывают в тачки, битые отбрасывают в сторону.
Это если говорить о чисто событийном ряде. Если же говорить о внутреннем состоянии того юноши, которым был Сильвестр Сиднев, то придется говорить о полуживотном, чьи стремления полностью сводятся к «есть» и «спать». Даже другие потребности тела отходят на задний план: израненные руки, стертые ноги и разламывающая боль в спине мало волнуют это существо. Оно с трудом вспоминает собственное имя, и это имя — не Сильвестр…
Реальность дробится и ускользает. Мир словно заканчивается за пределом восприятия: вот кирпич, тяжелый и влажный, покрытый гарью, от него больно рукам; вот он исчез, Инге понятно, что он никуда не исчез, его принял другой заключенный и передал дальше, но для существа он исчез, пропал из мира. Вот сапоги, они мокрые, покрытые брызгами красноватой грязи. Сапоги — это офицер. Офицер — это страшно. Вот земляной червяк. Если сапоги уйдут, его можно будет съесть…
Румынский офицер останавливается, какое-то время смотрит, как существо работает. Нутро существа заполняется страхом. Военнопленные умирают каждый день в длинных сараях, где раньше были склады, умирают без счета, и если конвоиру вдруг захочется убить существо, конвоир это сделает и пойдет дальше, а существо просто отволокут за ноги и сбросят в яму, полную глинисто-красной жижи, из которой торчат руки, ноги и головы.
Румын-офицер касается его плеча кончиком хлыста, и солдат пинком отгоняет его от группы работающих. Остальные стараются делать вид, что ничего не произошло. Чтобы выжить, нужно молчать и не поднимать глаз.