Человек в круге
Шрифт:
– Пусть заходят!
– приказал Берия.
– Лаврентий Павлович, - Шмаринов нагнулся низко, по-рабски, - там обед... Готов... Обед готов...
Берия поднял еще раз голову:
– Митя, какой обед, когда допросить их надо! "Обед!" Хорошо тебе рассуждать! А у меня... У меня, Митя, тут болит.
– Он постучал по сердцу.
– Какие кадры! Ну дерьмо, дерьмо, Митя! Хорошо, что я вам доверил! Когда мне сказали, что ты здесь... Я и на охрану махнул рукой! Если Митя тут, значит, тут есть охрана... "Обед!" Еще пообедаем! Зови! Они топчутся за дверью, как слоны!
– Говоришь, Егоров фамилия?
– Егоров! Ефим Егоров! То есть... Рядовой
– Ты не дрожи, Егоров! Ты чего дрожишь?
– Я? Я не дрожу... Мне чего дрожать? Я не начальство. Я лишь обед варю... Я, Ефим Егоров... Обед варю! И спросите! Все всегда довольны. Мною всегда довольны. Это так.
– Ты в свой котел еще мяса сто пудов толкаешь. И довольны тобой!
Берия снял пенсне и с любопытством рассматривал неуклюжего толстого Егорова.
– Вон ты как набил свою кизю! Посмотри! Пупка, пожалуй, не видишь? Повар! А, знаешь, какой инстинкт самосохранения у твоего брата? Когда басмач нападает на заставу, как правило, повар остается в живых. Спрячется в своей кухоньке. И сидит... У тебя было такое ощущение, что случится на заставе беда?
– В каком смысле?
– Глаза повара осоловели, он подумал: теперь можно отличиться. Но что же сказать в ответ? Чтобы понравилось?
– В каком смысле? Ну в человеческом... Ты подумал, когда угощал коменданта: а что-то не так!
– Вот вам крест - подумал!
– Поварские лисьи глазки ласково раскрылись, и он радовался, что придумал ответ.
– Я же... Я и не угощал его! И тогда сразу подумал: что-то не так! Начальство, они приезжают весело, чтобы было... А этот... Даже не притронулся ни к чему! "Э-э, брат!
– подумал я.
– Да у тебя гроб висит в душе! Что-то ты приехал к нам не с радостью..."
– Видишь!
– воскликнул Берия, одевая снова пенсне и в упор разглядывая теперь Егорова.
– Этот... Этот распознал... А тот, с большой головой, начальник его, не распознал!
Берия стал носиться по комнате и хвалить Егорова, на ходу постукивая его порой по крутому жирному плечу. Так надо относиться к пограничной службе! Бдительность, бдительность, бдительность! Насчет наглядной агитации... Смеемся. А была бы настоящая наглядная агитация о бдительности - не посмел бы комендант, который учился в академии, был пропущен через сито, улизнуть на сопредельную сторону! Сейчас бы мы сидели рядом и этот повар готовил бы котлеты из джейранины!
– Ты можешь подстрелить джейрана?
– остановился Берия резко перед испуганным таким напором радости начальством.
– Мо-огу!
– заверил Егоров.
– Видишь?
– Берия опять обращался к двоим - Шмаринову и Железновскому.
– Может! А тот лысый индюк не распознал! Он, уверен, не может убить и джейрана!
Потом Берия буквально вытолкал Егорова. И допрашивал уже замполита Семяко - длинного худющего лейтенанта с угреватым лицом. Кричал и ему о наглядной агитации. Не все сделано в этом плане! Не все проработано! И в первую очередь - виноват, значит, замполит! Имея такого многодетного начальника заставы, замполит обязан был тянуть лямку за двоих. Ежедневно надо было бы, как молитву, твердить о бдительности. Ни на минуту не упускать из виду этот вопрос...
Где-то в четыре часа был подписан Берией приказ (об этом мне сказал, придя вечером в редакцию, Железновский): разжаловать до рядового начальника заставы старшего лейтенанта Павликова, разжаловать до рядового лейтенанта Семяко. Дело их передать в военную прокуратуру. Вместе с Павликовым и Семяко под стражу были взяты еще семь человек:
– Ты молодец!
– Железновский развалился в редакторском кресле. Вовремя ты умеешь исчезать.
Я действительно сумел уйти вовремя и незаметно. Только они пошли на обед, я выскользнул из помещения, где производились допросы. Охрана придирчиво меня оглядывала, несмотря на то, что видели меня.
– Ладно, пусть топает, - сказал один из них, старший.
– Он был там, с самим.
Я бы не сказал никому, тем более Железновскому, кого я увидел, выходя из ворот штаба. Это была та самая женщина. Та самая. Та самая, с которой я танцевал. Которую увел от Железновского. Я думаю: он мне этого не простил. Я думаю также: он тянется ко мне потому, что я победил его в поединке. Он привык к легким удачам. А тут натолкнулся на сопротивление. Поединок окончился не в его пользу. Я таких, кому проигрываю, не люблю. Но Железновский оказался добрее. Лучше меня.
Я наблюдал за ним. Он все качался в кресле редактора, рассказывал, что отобедал лишь чуточку, а потом занялся делами охраны. Я же должен понимать: все идет спонтанно, на быструю руку. Не дай Бог, что-то случится! Тогда действительно всем, всем... Тогда... Как этого большеголового чмура - к стенке!
– Почему ты так говоришь? Что, его уже - к стенке?!
Мне до боли стало жалко начальника заставы - это худенькое, бедненькое создание, невинно втесавшееся в разговор с начальством, стало уже жертвой? Но говорилось же только об отстранении от должности и разжаловании?
Я давно поднял голову от рукописи, которую должен был сдать в набор еще день тому назад: мой редактор совсем отключился, страх заполнил его душу.
– А я разве сказал, что к стенке?
– заулыбался Железновский.
– Тебе послышалось. Ты же отключен, читаешь.
– Послушай, все-таки ты серьезно говорил?
– Я встал, подошел к нему.
– Не мог же я ослышаться. Сперва ты сказал о разжаловании, а потом вдруг о стенке.
– А тебе это не все равно?
– Он стал раскачиваться в кресле размашистее.
– Чего ты так ерепенишься? Чего прыгаешь?
– Вы зачем меня брали? Почему?
– Людей не хватает, сударь. На безрыбьи и рак рыба.
– Он издевался.
– Вот так, майор! "Давай дружить! У меня тут - никого-о!" А потом приходит и говорит: я пообедал, я отобедал... Лишь чуточку! А того-то чмура - к стенке!
– Чудак! Я знал, главное, что ты такой! Я и взял тебя - как летописца.
– Железновский вдруг хихикнул.
– Ну кто еще потом, по-отом расскажет человечеству, как меня, к примеру, забросило в этот вонючий край шакалов? Кто расскажет, кроме тебя, моему дорогому предку, как я, необузданный и чаще смиренный, живу сегодня, снова болтаю языком? И меня, бывшего подполковника, работающего на генеральской должности, допрашивает сопляк, который ко всему испортил мне однажды такой чудный танцевальный вечер? Он хочет знать о стенке! Но, мальчик, - держи и ты язык за зубами. Даже Шмаринов, который вроде любит тебя, не спасет от твоего языка и истерик! Даже он сморщился, наблюдая за тобой во время допросов. Ведь на твоей простецкой роже все было написано. Ах, как ты был против всего! Что-то появлялось у тебя и другое на роже! Может, мол, меня постеснялись не били? Заносит уже вас, мой друг!