Человек в степи
Шрифт:
— Зачем же добавочную пыльцу собираете?
— А чтоб эти вот не обижались, — она показывает на утолщения стволов с еще не пробившимися нитями. — Им на послезавтра.
Сейчас, когда девушки не вместе и шумят изредка, отчетливее слышится шум ветра. Он идет все так же раздражающе ровно, обдает печным дыханием, шелестит в бодыльях, точно посыпая их мелким песком… В просветах между рядами мелькает тесная кофтенка Кати Сидоренко. Поравнявшись со сложенными в стороне пожитками,
Турлучиха с Локтевой стоят сбоку, на Катю не смотрят, но домой не отправляются. Перешепнувшись, они идут к Шурке, неразлучно вертящейся с Милей Алтуховой.
Девушки обрабатывают край участка. Здесь, с наветренной стороны, ветер свирепствует наглее — словно стену камышей, безостановочно клонит незащищенные ряды, и оттого побурелые концы листьев заострились, шелестят уже не просто жестким шелестом, а деревянным.
Турлучиха щупает эти листы:
— Прихватило…
— Ага, — говорит Шурка.
— А тебе байдуже. Агакнула — и ладно…
— Так это ж, тетя, ничего, что прихватило: сейчас главное — цветение. Ваша кукуруза вот-вот выбросит метелки. Вы забирайте с них пыльцу, несите домой. Старайтесь в холодке, в сыром месте держать, а то ж пыльца на половину с воды. А так — живучая, два дня держится. Опыляйте, не сомневайтесь.
Дебелая, яснолицая Миля Алтухова равнодушно глядит на старания подруги, чуть покачивая зрелым торсом, движется дальше.
— Тут ведь в чем дело? — не замечая окружающего, учит Шурка, трогая пальцем тяжелую руку Турлучихи. — На глаз, тетя, конечно, не видно, а каждая нить — она пустая, как трубка, называется «полая». Вы ее обсыпьте, она сама начнет работать — всосет в себя пылинку и потянет ее аж внутрь, вот сюда, в будущий початок.
Вдоль всего ряда до самого конца колышутся липковатые тяжелые нити. Они оставляют на пальцах сыростный запах то ли яблок, то ли молока; тяжелые и маслянистые, будто свежевымытый шелк-сырец, переливаются на солнце. Распустись этой ночью, они сразу попали на ветер, и Шурка проворно обслуживает их: приоткрыв губы, встряхивает кистью. Пыльца прилипает к влажным, жадным нитям, и кажется: следующие, вытянувшиеся по всему ряду махры — кремовые, серебристые, розовые, льняные — все с нетерпением ждут, чтобы пальцы Шуры дали и им это живое семя.
— Гляди, — говорит Турлучиха, — и отвалите, девки, премию. Вы нахальные.
То, что они нахальные, они воспринимают как комплимент. Чтоб не улетела по ветру пыльца, они загораживают собой очередные початки, стряхивают кисти над самыми нитями. Миля Алтухова работает здесь же. Большой белой рукой она не спеша оправляет волосы, задумавшись, пропускает куст.
— Милька, это кончится? — тихо спрашивает Веретенникова.
Алтухова поворачивает к ней величественное, почти царственное лицо. На этом молочном прекрасном лице нет загара, ее не берет солнце. Ровным голосом она спрашивает:
— Чего ты?
— А вот, — взвизгивает Веретенникова, — пропусти еще, так, несмотря на папулечку-председателя, полетишь — дым пойдет! Тебя ж в поле никогда нет. Только фигура здесь.
— Правда, — смотрит на подругу Шурка. —
Рымарева тоже набирает воздуху, но, удовлетворясь, видать, ораторами, не добавляет ничего.
Суховей все шелестит. Вытягивая хвостами мутную, заволочившую небо пелену, он поднимается порою в верхние высокие слои, а затем снова шуршит понизу. На зубах скрипит пыль, в горле горячо, и не поймешь: небо или земля дышат большим зноем…
— Вот, — облизывает острую губку Шура Зегеда, безостановочно мелькая кисточкой, — насадят леса, поналивают пруды…
Сидоренко мечтательно вздыхает:
— Я, девоньки, поступлю в лесной техникум.
— Тебя и там, — отзывается Веретенникова, — нарисуют в газете.
— Лишь бы тебя не нарисовали, красулю!
Локтева, завистливо ощупывает стволы кукурузы:
— Гляди, вяжется у вас по скольку початков!
— Это по плану, — объясняет Зегеда. — Мы им фосфору давали!..
Турлучиха трогает утолщения, ей стыдно проявлять интерес, а все же она спрашивает:
— Ну так что, что фосфор давали?
— А это и маленьким известно, — прищуривает Веретенникова наглые светлые глаза.
Все торопятся к финишу Придержав в пальцах блесткую кремовую прядь, Веретенникова вздыхает:
— Эх, такое б платье! Креп-сатиновое…
Рымарева кончает свой рядок, стирает капли пота, часто проступившие сквозь крем.
— Чтой-то, — говорит она — Ани нету. Вы все же по какому делу до нее, товарищ Турлова?
— Девчат занять… Надо б завтра управиться с просом…
— А с кукурузой как?
— Чего «как»?
— Опылять надо.
— Ничего…
— Как это «ничего»? — разгибается Шурка. — У них, Маруся, завтра метелки зацветут, осыплются…
Рымарева чешет ногтем около брови, говорит Турловой:
— На уборку не сможем. А цветень собрать Шура и Милька к вам придут.
Порой с вышины доносится отдаленный гул самолета или с дороги скрип колес и едва различимое «Цо-о-об»!
В такой тишине явственнее слышится опаленная равнина. То будто сам присвистнет шершавый лист и, цепляя соседние, забьется в горячей струе воздуха, то, захваченный широким течением, зашелестит весь ряд бодыльев. Опять порыв — и тихо. Но снова идет, нарастает волна, и уже раздается иной звук — будто высвист бегущей в январе поземки… Это жалуется степь, каждая былка трепещет в горячих потоках, сгибаясь, прихлестывая по земле; а солнце, освещая эту картину, действует совсем уж без правил: печет даже на заходе.
Рымарева снимает измятую косынку, разглаживает ее на груди ладонями, командует:
— Значит, Шура, ступай завтра к Турловой.
— Может, сагитируешь… — усмехается Веретенникова.
Мы идем по краю обработанного участка. Засемененные, кажется, теперь умиротворенные ряды колышут своими нитями. Наверно, они вбирают в себя насыпанную с кистей пыльцу, всасывают ее все глубже по тонким, жадным, живым каналам…
— Ваша кукуруза в колхозе лучшая? — спрашиваю я.
— Нет, — говорит Рымарева, — у Таньки Орловой лучше. Танька по-своему подкармливает. А как — никому не желает объяснять. Днями вызываем в комитет…