Человек в степи
Шрифт:
Вот оно! Вздрогнула впереди бурьянина, посыпалась с нее изморозь. Русак… Вечно ожидаемый и вечно неожиданный, он вскакивает и, положив на спину уши, вытянувшись струной, мчится по равнине.
Грохот. Дробь взметывает снежную струю позади русака. Далеко он поднялся с лежки, горожане наверняка упустили б его, но эти, полузагнутые с флангов, выносят стволы вперед. Меткий прицел — разогнавшийся русак взбрасывает собой снег.
— Выкунился, добрый воротник! — говорит парнишка, поднимая трофей. Он прикидывает вес трофея. Задние ноги вытянутого матерого зайца на высоте пояса парнишки, передние
Хорош вид и у самого Кольки, и у любого его компаньона. Физиономия розовая, безудержно сияющая, а шаг нарочито спокойный. Особая в нем степная умелость к земле, к бесконечным — чисто конским! — расстояниям.
Зарисовки
Если ты не в отпуске, а в обычное воскресенье пойдешь с ягдташем, подгоняя накануне работу, ни на миг не вздремнув ночью, то к полудню выморишься, вконец изнудишься на нещадном зное.
Скинув сумку, ляжешь с товарищем среди жнивья, под сброшенной комбайном копицей — пыльноватой, горячей, как раскаленный кирпич. Заснешь в коротенькой тени, а через час повернувшееся солнце так припечет голову, что пересилишь измученное тело, сядешь…
Напарник спит лицом к жгучему небу. Рот открыт, и по губам его по-хозяйски ходит зеленоглазый, накусавшийся уже овод. У тебя самого все чешется, хрящик уха распух от укуса, под гимнастеркой по вспотевшей спине ползают муравьи.
— Петро! — толкаешь друга. — Подъем!
Тот садится, смотрит на ослепительное жнивье и вздыхает:
— Нет перепела, будь он проклят! Знаешь, я б даже купил. Хотя у меня Клава опытная на этот счет… Прошлый год вот так же ходил — мучился-мучился: ни одного. Закурил. Смотрю — из-за подсолнухов дед с заржавелой берданочкой, и в сетке перепелки.
— Продай, папаша.
— Купи.
— Почем?
Ну, сторговались, он ушел, а я их поразвешивал и на сумке, и на поясе, крылышки распушил, чтоб висели пошире, — и домой. Клава встречает, спрашивает:
— Петя, сколько?
Я этак равнодушно снимаю сумку:
— Не знаю, мол, шесть или восемь.
— Да нет, — говорит, — заплатил сколько?..
Петро смеется, довольный рассказом, вытирает фуражкой шею в налипших остюгах соломы, бордовый от зноя, блестящий лоб и, взяв ружье, мужественно решает:
— Давай, брат, еще ходить. Тут работать надо!
Но бывает другое.
Стрелок абсолютно не мается без сна, не горит душой, не выхаживает по тридцать километров. Даже ружье ему готовит личный его шофер, даже термос с чаем завинчивают для стрелка другие. Довозит шофер данного товарища до охотничьего заказника, куда еще накануне было сообщено, что товарищ приедет. Встречает его там, на озерках, старший егерь и, усадив в кайку, доставляет к приготовленному в камышах удобному хисту. Рассадит лодочник на воде перед хистом подсадных крякух, чучела и докладывает:
— Птица вот отсюда, из-за мыска, на вас пойдет. Вы стреляйте, не беспокойтесь,
И пока дотемна грохают над камышами дуплеты, лодочник дежурит в зарослях, шофер — на берегу, у машины.
Жаль таких лодочников, шоферов, не завидуешь и самому стрелку, что орудует ружьем наивысшего класса и ни разу не бросится в азарте за подстреленной неказистой утчонкой, разгребая руками осоку, хватаясь за уходящий, ускользающий меж камышей утиный хвост. Без трудов дается этому охотнику цель, равнодушно хлопает он, будто печать кладет на бумагу, которую подвигает ему под руку на его широком письменном столе секретарь… Новая утка — и снова хлопает, а отхлопавшись, отправляется в домик заказника с марлей на окнах и салфеткой под графином, с подвешенной над кроватью тетрадкой жалоб и предложений.
Черт-те что оно!..
В тыщу раз лучше, отгоняя оводов, сидеть под накаленной копичкой или холодной ночью, перед заморозками, в кузове случайного грузовика добираться компанией до каких-то небывало утиных, по слухам, мест.
Сидишь в темноте на корточках, держишься за колено товарища, другие — за твои локти, плечи; без разбору — и охотники, и едущие базаровать колхозницы с корзинами, с оклунками сгрудились ближе к кабине, где меньше дует и чуть легче взбрасывает на выбоинах.
— Сидай на чувал, — толкает тебя в бок старуха соседка. — Не подавится, тут пшеница.
И едешь уже на мягком, да еще укрывшись от ветра порожним мешком, что сунула та же старуха. Летит над спинами холодный ветер — то чистый, то после встречной машины с пылью, с вонью бензина. У хуторков садится новый народ: машина трехтонная, поднимает много; и так же, как набирал шофер в разных местах «королей», так в разных местах и высаживает — там, где тарабанят ему из кузова по крыше кабины.
Наконец и мы слезаем в темень у какой-то, как учили нас, Стеблиевки.
— От нее, — объясняли нам, — давайте вправо, потом начнется зябь, от зяби опять вправо, потом будет кюветик и дорога. По дороге не идти, а забирать уже левее — все вбок и вбок; тут еще километра с два и через балку и убранный кенаф начнутся новые рисовые поля, где и есть утка.
Черно. Ни звезды, ни огонечка. Ноги работают и за себя, и вместо глаз, определяя, где зябь, где кюветик, а значит, за ним твердая дорога, от которой надо левее. А может, совсем и не левее, а, наоборот, правее? Может, это абсолютно не та дорога. Поди-ка разберись, когда все как тушь… Но надо поддерживать дух, это понимают все, и все шагают уверенно.
— Выбрались подальше, — бодро говорит кто-нибудь, — так уж зато постреляем!
— Факт! А вблизи разве стрельба? На одну утку пять охотников. А тут рис, на рисах — непуганая.
— Какая ж на рисах пуганая? Она тут ест да пьет и горя не знает. Тут, говорят, даже экскаваторщики, что роют каналы, на каждом шагу поднимают крыжней.
— Эх, чудак Василь — остался дома.
— Да, пожалеет Василь. Вот она — балочка. Теперь, братцы, через нее, значит. А там уж будет кенаф.
— Ясно! Правильно идем! А что это за хата?.. Нам ничего не говорили про хату…