Человек в степи
Шрифт:
На месте уже в глубокой темноте. При свете фар отыскивается полянка. Вокруг вспыхнувшего огня с шумом располагается народ, в одну кучу вываливают харчи: вареную картошку, сало, яблоки, селедку — все вместе. Из общей чарки — обычно алюминиевой крышки, свинченной с фляги, бережно, каждому строго поровну, по кругу, наливается граммов по сто; и тут-то и начинается главное. Побрехачки!..
— Знаете из Крутоярской МТС комбайнера Васюкова, что прошлый год убил на займище волка? — закусывая раздавленным в дороге помидором, начинает какой-нибудь пожилой. — Знаете. Охотник заядлый, мужик свой. Так у него теща… До того ехидная, принципиальная,
Конец рассказа о том, что именно придумал Васюков, чтобы теща полюбила охоту, покрывается таким хохотом-залпом, что налетевшая из темноты сова, как ударенная, испуганно шарахается в сторону, виражируя над головами.
Ох, и приятно на холодном ночном воздухе, когда веет в лицо и на руки тепло костерка, поговорить в мужской компании!..
Лежит в кружке собравшихся, рассказывает очередной «случай», скажем, Петро Борисович Гридякин — председатель степного колхоза-миллионера «Красная заря». Еще сегодня утром давал он приказы членам правления, звонил но телефону в районный центр и в область, посылал телеграммы, подписывал ответственные бумаги, и на выбритом сухом его лице было деловое спокойствие, даже жесткость.
А сейчас лицо расплывается, глаза мечтательные, как у мальчишки; в них, в освещенных костром зрачках, довольство и одновременно опасение: поверят ли? Не перебьют ли криком: «Э-э-э, Петро Борисович, брешешь! С одного выстрела девять перепелок ты не брал…»
Хоть и есть положение: «Не любо — не слушай» — но уж очень критические в послевойну люди. Их не убедить Петру Борисовичу тем, что проса у него лучшие в районе, что с этих просов «перепелки взлетели в одну линию, как раз, клянусь богом, все под выстрел…». Не поможет!
А какими терминами запасается здесь неопытный, когда заговорят опытные, заслуженные товарищи! Академичны их рассказы об охотничьих делах, согласно которым молодая птица не просто «начинает летать», а «поднимается на крыло», где сосед не «убил двух уток», а «взял пару утчонок», где осенняя жирная дичь, оказывается, «требует» крупной дроби, где охотничья сука называется сука, а хорошо натасканная, то есть обученная, сука называется «вежливой», опытной заяц — «образованным».
Так и говорится:
— Иду, а он выскакивает и паашел зигзагом! Вижу — с высшим образованием… Я его с первого ствола! Он — вбок! А тут второй!..
Сгрудившись, слушает народ, лежа кто на боку, кто на животе, подложив под живот соломы из стога, чтоб не тянуло от земли осенней сыростью. Костер то стреляет и светло вспыхивает, освещая довольные лица, расплывшиеся в улыбке губы, то опять зачадит, и тогда лезет дым в глаза, в нос, заставляет людей отсовываться дальше. А в темноте низко, стремительно проносятся стороной утки. Невольно с напряжением всматриваешься в темень, хотя ничего, конечно, не видишь; летят небось на рисовые поля, на каналы и водоемы.
Черно
Вниз по Дону
Вода поднимается, хлюпает под кормой неподвижного парохода и снова оседает, качая полосатые арбузные корки, окруженные стаями рыбешек.
На пароходных сходнях грохот. Половина ростовского базара — хуторянки, привозившие раков, малосольную селедку, укроп, — давят друг друга коромыслами, порожними ведрами, с боем берут посадку, хотя через десять минут все здесь будет спокойно и тихо, заходи себе министром. Но уж так нетерпеливы южане!
Если ты уже влез, можешь оглядеться. Рядом несколько мужчин, так же как ты, опоясанных патронташами. Под скамейкой — твоя собака. Она опытная и поджимает лапы, чтоб их не отдавили.
А внизу, на сходнях, мелькает еще собачья морда. Она возвышается над кепками и косынками толпы, какой-то небритый человек прет перед собой эту собаку, оберегая от давки. За его спиной рюкзак, над плечом ружейные стволы в чехле. Свой брат!
— Сюда! — кричим мы, и он, оживляясь, продирается к нашей скамейке. Видно, человек прямо со смены: руки и густо щетинистые скулы — в машинном масле, под стеганкой синеет спецовка.
— Фу-у-ф, — вздыхает он, опуская собаку. — Едва не отстал. Чи будет птичка?
— Должна бы, — говорим мы, всматриваясь в лазоревое, никакой охоты не предвещающее небо, и объясняем — Она ж, проклятая, иногда и по тихой погоде бывает…
Пароход, как площадь перед клубом, шевелится народом. От суетящихся теток пахнет рыбой, рассолом, пыльным базарным солнцем, от воды — лугами. Отираем лбы, знакомимся. Фамилия небритого — Ржаненко, он слесарь фабрики имени Микояна. Остальные — с Сельмаша, с Лензавода, а один — рентгенолог. Ему под шестьдесят, он плотненький, завидно тугой, весь крапчатый от веснушек.
Должно быть, он так насиделся за неделю в своем завешенном шторами, темном кабинете, что сейчас опьянел от сияющего простора.
— Товарищи! — радуется он. — Еще один наш.
Внизу, возле свободных уже сходен, стоит литой, белокурый, похожий на молодого Илью Муромца мужчина со щенком спаниеля у ноги, с ружьем в руке. Он по-охотничьи в гимнастерке, в старенькой кожанке на одно плечо, но его провожающие ослепляют солидными легчайшими костюмами — по-летнему просторными, светлыми.
— Сюда, алё! — машет ему рентгенолог.
Взвывает гудок, но белокурый богатырь шагает по сходням размеренно, ничуть не торопясь. Пар ударяет под колесами о воду, лопасти шлепают, пароход боком выруливает на форватер.
— Иван Дмитри-и-ич! — вопят белокурому с пристани. — Отличной, снайперской вам! — они наперебой показывают жестами стрельбу, делают вид, что целятся.
Иван Дмитрич отвечает провожающим плавным движением приподнятой руки и шагает к нам. В твердом голосе его звучность и спокойствие. Оказывается, он бывал уже пару-тройку раз в низовьях на своем, ведомственном катере. Сегодня там что-то стряслось с цилиндрами, но он, как видно по его широкой белозубой улыбке, даже рад проехаться на общей палубе, запросто покалякать с народом. О своей явно не маленькой должности Иван Дмитрич простодушно «заминает», раскрывает для всей компании коробку «Казбека».