Человек
Шрифт:
Говорят, что каждая женщина втайне мечтает выйти замуж. Слышал и такое: «Сначала женись, а потом уже все остальное». Дескать, так они говорят ухажерам. Не знаю. Возможно, тридцать лет назад так оно и было, а сейчас, поверьте, все обстоит иначе. Говорят: «Все, что хочешь, со мной делай и как хочешь, но только о браке не заговаривай, — и, как бы в оправдание, добавляют, — мне об этом думать еще рано. Жизнь проходит, нужно торопиться жить». То есть замужество для них, все одно, что могила.
Жизнь, она, как известно, проходит, дни мелькаю, бегут года. И я, представьте, в последнее время все чаще стал задавать себе одни и те же проклятые вопросы: «Кто я
Горько признаваться, но этот заколдованный круг был и есть круг моего общения, так сказать, среда моего обитания. И мне уже не разорвать его, из него не вырваться.
Они выпили ещё по одной, и Амуров продолжил.
Этот Рамон Альварес Мартинес Ларго рассказал Авениру Николаевичу всю свою биографию, через призму своих взаимоотношений с женщинами. С ранних лет и юных дев, до настоящего времени и опытных вдовушек включительно.
В его увлекательные истории Русанов погружался с головой. Смеялся и плакал над рекордами и курьёзами, не замечал, как пил, и как обновлялся стол. Опомнился, услышав слова Амурова:
— Здесь бы поставить точку и попрощаться, но хочу сказать еще пару слов. Поверьте, меня никогда не прельщала слава Казановы или Дон Жуана. В ранней юности такие «гусары», как я, которые, как вошь лобковая, скачут с одной на другую, кажутся героями, счастливчиками, победителями. Но это обман. Никакой я не счастливчик и не герой. Я слабый человек и именно поэтому так много женщин было в моей жизни. Было много, да ни одна не стала моей. И мне ни одной не удалось удержать, чем-то заинтересовать. Не победитель я, а проигравший.
С этими словами Роман встал из-за стола, откланялся и, обняв за талию рыжеволосую подвыпившую женщину, давно уже вертевшуюся у их столика, пошел с ней на выход.
«Психотерапевт! — закричал в Русанове внутренний голос, — настоящая психотерапия! И все это его вранье, все эти выдуманные, а, может быть, и всамделишные бабы спасли меня! Я был, как тот официант сказал: „выброшенным за борт, в открытое море“, и что же случилось, что произошло? В открытом море меня подобрал корабль. И Рома-морячок со своими баснями, и кот бесхвостый, может быть, Мохнаткин, и официант — прохвост, и Одиссей с речного трамвайчика, о котором подруге говорила в баре ресторана блудливая жена. Они, все вместе, сделали невозможное. Они совершили великое божеское дело — вернули к жизни».
Авенир Николаевич совершенно уже излечившийся от недавних страхов, не твердой, но уверенной походкой замаршировал к выходу, вслед за Рамоном Альваресом Мартинесом Ларго. Он теперь точно знал, что со смертью отца собственная жизнь не заканчивается, что впереди еще много интересного и увлекательного.
Хотелось только двух вещей. Приобрести как можно скорее тельняшку и во весь голос крикнуть: «Полундра!». Если же с ним что и случится, то на этот случай всегда есть корабль, тот, что обязательно подберет, есть спасательный круг в лице приятного собеседника, который не даст утонуть, захлебнуться горем.
Авенир Николаевич Русанов вновь обрел самого себя.
Расстроили
В тихом омуте черти водятся. Сказано про Таню Орешкину. Была у меня такая невеста. И умница, и хозяйка хорошая, и сама по себе добрейшей души человек. Тихая,
А услышит грубое слово в свой адрес — смолчит, стерпит, или тихо заплачет. И все. Все! Вот какая она была. Конечно, я хотел на такой жениться. Все меня устраивало в Тане Орешкиной. Не стану скрывать, что мы с ней сошлись, и какое-то время уже жили вместе. Все разговоры были только о предстоящей свадьбе, о свадебном путешествии, о том, кто какой себе подарок на свадьбу хочет получить. Самые наиприятнейшие беседы вели. В самом безоблачном, в самом благодушном, настроении пребывали.
Омрачало одно. Сволочь и подлец, её начальник. Таня его ненавидела, но вынуждена была терпеть, так как не истек срок заключенного ею контракта. Я предлагал ей разорвать контракт и бросить постылую работу. Всей душой, всем сердцем своим она к этому решению склонялась, но до окончания срока, оговоренного в контракте, оставался всего один месяц. Она решила потерпеть. «Месяц май отмаюсь и уйду», — говорила Таня. Я был этому безумно рад. Не ходил, а летал. Был счастлив.
И тут, на девятое мая, я приехал к ней ночевать. Хотел сделать сюрприз. Приехал, а Тани дома нет. Перед этим звонил ей от друзей, сказал, что заночую у них, в их загородном доме. Ну, думаю, празднует с сослуживцами. Ключи от квартиры у меня были. С Таней жили то у нее, то у меня, то порознь. Порознь жили не потому, что ругались, а по работе, по делам.
Я вошел, принял душ, погасил свет и лег в постель. Лежу, жду хозяйку. Ожидаю ее уставшей, замученной. И вдруг входная дверь с грохотом раскрывается, слышится громкий пьяный смех. Я даже не сразу догадался, что это смех Тани. При мне она никогда так громко, так развязно не смеялась. Затем мужской фальшивый гогот, чмоканье, звук влажного страстного поцелуя и, словно в насмешку надо мной, Танины слова:
— А я в тебя с первого взгляда влюбилась, начальничек мой. Как только пришла устраиваться на работу, как только увидела тебя, так сразу же голову и потеряла.
— А я это заметил, — говорил самодовольный мужской голос.
И снова чмоканье, возня. Я от такой наглости, от такого неожиданного признания просто стал хохотать. И хохот был такой сильный, что ему мог бы позавидовать оперный бас, исполняющий арию Мефистофеля в опере «Фауст».
Хозяйка и гость сразу притихли, да так и остались стоять в прихожей, не решаясь войти в комнату.
Я включил свет, оделся и, не глядя на них, ушел.
Я современный человек, всё понимаю. Но, всему есть предел. Вела бы сразу такой образ жизни, я бы к закидонам относился спокойно. Так заявила же себя совершенно другой. Я на другой хотел жениться. Не на такой. Уже настроился, а тут… Расстроили.
С Таней я расстался.
Рассуждения
— Странная штука жизнь, — говорил мне Ефрем, — дети рождаются и вынуждены жить среди тех, с кем, может быть, и жить не желают. Лично я с самого детства испытывал неловкость оттого, что мне называться следует именем Ефрем, а фамилией — Горюнов. Все это мне казалось неестественным.
Не ощущал я себя ни Ефремом, ни Горюновым. И потом такая ситуация. Тебе говорят. Это твои братья, дяди и тети. Все люди неприятные, чужие и непонятно, за что они от меня требовали любви. И почему я их, мне неприятных, чужих, должен был любить. «Ближе них у тебя нет никого, — втолковывала мать, — подрастешь, поймешь».