Черемош (сборник)
Шрифт:
Вскоре дали команду, построились как положено, по должностям, подравнялись, ать-два, и двинулись на парад. Мы с Павлычем – замыкающие. Он туча тучей, на каждом шагу без передыха костерит хлопцев:
– С-с-у-укины сыны, они у меня запляшут! Я им устрою карнавальную ночь! Гайки будут винтить, мусор собирать со двора… Ох, мутит…
Мне тоже не ахти, но Павлычу хуже: с утра ни росинки – душа требует, чтоб градус до сердца допек. На безрыбье и портвейн сгодился бы, а где возьмешь? Все заперто.
Добежали
– Да здравствуют текстильщики! Ура-а!
– Да здравствуют работники полей! Ура-а!
Духовой оркестр марши наяривает, даже пузаны подтягиваются. Мне бы направляющим идти, показал бы ножку, так отпечатал строевым, земля бы дрожала. У нас, как назло, впереди народец квелый, без ветра с ноги сбиваются и других путают. А ветер, между тем, сильный, транспаранты прогибаются, знамена беспокойно виляют бахромой.
Мы с Павлычем, чтоб на пятки не наступать, отстали немного, шага на четыре. И получились перед трибуной вроде отдельной колонной. С лозунгами «СЛАВА ТРУДУ!».
Я – в белой рубашке, галстук почти новый. У Павлыча – медали цвенькают, полный иконостас нацепил, – красотища!
Слышу, заводила по радио кричит:
– Слава труду! Ура, товарищи!
Понял я, это нас персонально касается, меня с Павлычем. Набрал воздуха и заорал на всю площадь:
– Ура-а-а!..
Мне глотки не жалко.
Думал, наши поддержат, заурякают, а они на меня оглядываются, глаза таращат. И на трибуне улыбки пропали, смотрят внимательно. Павлыч лицом вперед, багровый, как индюк, одной рукой за древко держится, другой – за сердце, и бурчит:
– Заставь дурака молиться…
…А в конце площади какой-то тип на меня пальце тычет, смешное рассказывает подружке. Совсем настроение обгадил…
Выбрались наконец на тротуар. «Труд» и «Славу» на себе тащим. И, не сговариваясь, к магазину. А там – людей! – будто здесь даром дают. Шли бы домой, а они друг друга прессуют. Начал я порядок наводить: мужики, вы что, вина не видали? Вам бы только залить шары. Ни хрена с вами не построишь. Нет у вас нужного понимания. У меня на улице начальство сохнет, лозунги наши стережет. Лозунги уважать надо. Уважьте, хлопцы…
В подъезд вернулся с бутылкой, даже стаканчики бумажные принес. После первой не повеселело, перед глазами тот тип стоит, что пальцем показывал.
А Павлыч от второй ожил, смехом заходится. С какой радости?
– Я, – говорит, – вспомнил, как ты площадь перепугал. У них со страху штаны отяжелели. Звучный у тебя голосина, Федя, с таким не пропадешь…
– Павлыч, не будем это трогать…
Он хрюкает, отдышаться не может. Ладно, думаю, придет мой черед посмеяться… Кончили бутылку, он за другой командирует. У меня, понятно, отказа нет, всегда готов, негордый…
Обратно пришел с перцовкой. Смотрю, возле Павлыча два хмыря околачиваются. В китайских плащах.
А эти двое обрадовались мне как родному. Корочки красные открыли для знакомства. От бутылки почему-то отказались. Говорят:
– Ваша помощь требуется. Как специалистов. Пройдемте, тут не далеко. Плакатики – захватите…
И точно, не далеко пошли. Напротив костела серая домина. Дежурный на проходной. В коридорах бордовые дорожки. Тишина. Павлыча в один кабинет, меня – в следующий.
3
Следователь в гражданском, молодой чижик, щеки тугие, прическа бобриком. Плакат вежливо возле себя пристроил, давай мою анкету заполнять. Неторопко: где, что, почему, про дружков выпытывает.
Ну, я спокойно, без паники докладываю, кто есть ху, не шушера, каждый по высшему разряду, первоклассные водилы, а есть которые с доски почета не слазят. Например, Петро Тикан.
– А Бойчука почему убрали с доски?
– Вася Бойчук у нас философ! – говорю.
– Давай, давай, – интересно…
– Ему тоже интересно: почему дым идет вверх? Наверно, тяжелее воздуха, а тянется к небу…
– Не понял… – озадачился бобрик.
– И Вася не понял. Считает: у простой дворняги полно инстинктов. А у человека – один: видит бутылку – ему и стакан не нужен. Вася за человечество болеет.
– Он больной?
– Кто – Бойчук? Здоровее нас с вами. На калган берет любого. У него интерес к жизни завышен.
– Долинский тоже на доске?
Объяснил: для всех местов не хватает. А Александр Долинский свой срок отбарабанил, нечего жилы мотать. У коня четыре копыта и тоже, бывает, чебурахнется.
Следователь кивает бобриком:
– Ты прав, напоминать не следует. Но помнить надо. Вернемся к тебе. Рассказывай про труп.
– Про что-о?!
Думал, ослышался, а он, змей, свою точку долбит: про труп давай!
Я руками развожу, мол, шутка смешная, но не веселая. На улице мужики по третьему разу занюхивают. Только мы с вами такой важный момент, извините, на беседы тратим. Короче, готов пешком вертаться домой, отвозить не надо, ноги выдержат…
А он серьезный, как пограничник.
– Пойдешь в КПЗ. Подумаешь.
Тык-мык – и захомутали! Средь бела дня. Это же надо… Где Павлыч? Где кореша? Все идут в светлое будущее, а я – дежурить в одиночке. Очень красиво.
– Подумай, – говорит.
У меня ни одной мысли в наличии – серый туман. Лишь нутром чую – ожидается подлянка. С какого боку, не угадать, зато жахнуть может ни за цапову душу. Конечно, времена прошли, чтоб сразу к ногтю, но стены здесь прежние, глухие. Любой поклеп на себя подпишешь. У них эта наука обкатана, как на подшипниках.