Черепаший вальс
Шрифт:
И вновь очутился у нее. Сам не понимая, как это случилось.
Она открыла бутылку «Шардонне». Коричневый плюшевый мишка с одним стеклянным глазом был на прежнем месте, равно как и подушечки с вышитыми надписями про любовь, и Робби Уильямс с высунутым языком на постере.
Они провели ночь вместе. Он был не на высоте. Она воздержалась от комментариев.
Наутро Филипп проснулся рано. Он не хотел ее будить, но она приоткрыла один глаз и положила руку ему на спину.
— Ты сразу побежишь или успеешь выпить кофейку?
— Побегу, наверное…
Она оперлась на
— Ты влюблен, да? Точно влюблен. Ты на самом деле был не со мной этой ночью.
— Мне очень жаль.
— Нет! Это мне тебя жаль. Так что…
Она взяла подушечку и прижала к груди.
— Какая она?
— Ты правда хочешь, чтобы я рассказал?
— Ты не обязан, но так будет лучше. Раз нам не суждена бурная страсть, станем друзьями! Ну так какая она?
— Она с каждым днем все красивее…
— Это важно?
— Нет… С ней я начинаю по-другому смотреть на жизнь и становлюсь счастливым. Она живет среди книг и обожает прыгать по лужам…
— Сколько ей лет? Двенадцать с половиной?
— Ей двенадцать с половиной, и все вокруг на ней ездят. Бывший муж, сестра, дочери. Никто не обращается с ней так, как она заслуживает, а я хочу ее защитить, рассмешить, хочу, чтобы она взлетела от счастья…
— Ты втюрился по уши…
— А толку чуть… Ты сваришь мне кофе?
Дотти встала и принялась готовить кофе.
— Она живет в Лондоне?
— Нет. В Париже.
— И что вам мешает предаться вашей прекрасной любви?
Он встал и схватил рубашку.
— Все, довольно откровений. И спасибо за эту ночь. Я, прямо скажем, был жалок.
— Ничего, с каждым может случиться! Не стоит драматизировать…
Она пила кофе, после каждого глотка добавляя по кусочку сахара. Он поморщился.
— А мне так нравится! — сказала она, заметив его кислую физиономию. — Я могу съесть плитку шоколада и не прибавить ни грамма.
— Знаешь что? Давай еще встретимся. Ты не против?
— Даже если ты отнюдь не Тарзан и не король страсти?
— Это тебе решать!
Она задумалась, поставила чашку.
— Ладно, — сказала она. — Но при одном условии… Ты расскажешь мне про современную живопись, будешь водить меня в театр, в кино — в общем, будешь меня образовывать. Раз она в Париже, это ничему не помешает.
— У меня есть сын, Александр. Он для меня на первом месте.
— А нынче вечером вы с ним куда-нибудь идете?
— Нет.
— It’s a deal? [72]
— It’s a deal.
Они по-приятельски пожали друг другу руки.
Он звонил ей. Водил ее в оперу. Рассказывал о современном искусстве. Она слушала его чинно, как школьница. Записывала имена и даты. Была неизменно серьезна. Иногда он заходил к ней и засыпал в ее объятиях. Иногда, покоренный ее искренностью, наивностью и простотой, он целовал ее, и они валились в огромную кровать, занимающую почти всю комнату.
Он старался не делать ее несчастной. Очень старался. Зорко следил, не дрожат ли ее губы от сдержанного рыдания, не хмурит ли она брови, скрывая обиду. С ней он
72
«Договорились?» (англ.)
Она пожимала плечами.
Он спрашивал себя, сколько это может продолжаться.
Она перестала искать мужчин по Интернету.
Он сказал, что не стоит прекращать поиски из-за него. Он — не тот, кто ей нужен. Кто возьмет ее под крыло. Она вздыхала: знаю, знаю. И представляла, какое горе ее ждет. Потому что все всегда кончается горем, ей ли не знать.
В конце концов он спросил, сколько ей лет. Двадцать девять.
— Видишь! Я уже не ребенок!
Как бы подразумевая: «Я умею постоять за себя и нахожу свою выгоду в наших странных отношениях».
Он был ей за это бесконечно благодарен.
В ожидании ответа от Вивьен Вествуд — кого берут на стажировку — отношения Агаты и Гортензии накалились. Они почти не разговаривали. Избегали друг друга на кухне и в гостиной. Прятали записи и рисунки. Агата вставала рано, ходила на занятия, больше никуда не убегала по вечерам. Она взялась за ум, в квартире воцарилась непривычная тишина. Гортензия была этому весьма рада. Теперь она могла работать дома без берушей: большой прогресс!
Однажды вечером Агата принесла ужин из китайского ресторана и предложила Гортензии разделить с ней трапезу. Гортензия засомневалась.
— Сначала ты попробуешь все блюда… — объявила она.
Агата залилась детским смехом и повалилась на диван, держась за живот.
— Ты и правда думаешь, что я тебя отравлю?
— С тебя станется! — буркнула Гортензия: она понимала, что выглядит несколько комично, но есть все равно не решалась.
— Ладно. Раз тебе так легче, я буду пробовать и передавать тебе тарелку. Раз ты мне не доверяешь…
— Совершенно не доверяю, если хочешь знать.
Они поужинали, сидя на ворсистом ковре. Агата ничего не опрокинула. Пила в меру. Собрала посуду. Сложила в раковину. Вернулась, села на ковер.
— Я так же психую, как ты, знаешь…
— Я не психую, — ответила Гортензия. — Я совершенно спокойна. Я выиграю. Надеюсь, ты сумеешь проиграть достойно!
— Завтра будет вечеринка в «Cuckoo Club». Там будет вся французская школа, ну ты знаешь, Эсмод…
Существуют ведь не только колледж Святого Мартина или «Парсонс-скул» в Нью-Йорке, есть еще парижская школа «Эсмод». Гортензия не стала поступать в эту школу только потому, что хотела уехать из Парижа, от матери. Ванина Весперини, Фифи Шашниль, Франк Сорбье, Катрин Маландрино — все вышли из этой школы. Хотя еще пять лет назад все говорили только о Лондоне, Париж постепенно вернул себе титул столицы моды. С французской спецификой — упором на мастерство модельера. В «Эсмоде» изучали различные техники рисунка по ткани, крой, построение выкройки. Нужные навыки, которым Гортензия очень хотела научиться. Она задумалась.