Черепаший вальс
Шрифт:
— У твоей мамашки фигура что надо, — сказал Гаэтан. — Почему так выходит, что одни девчонки фигуристые, а другие — ни кожи ни рожи?
— Потому что когда люди трахаются как полагается, в удобном месте, не отвлекаются и лежат ровно, они чертят изящные, легкие линии, и они потом превращаются в красивое женское тело. А когда трахаются как попало, вверх ногами, корчатся от похоти, то линии ломаются, и получаются толстые кривоногие мымры.
Все расхохотались, а Зоэ подумала об отце и матери: они, наверное, трахались
— Если, к примеру, трахаешься на мешке с орехами, точно получится корявая целлюлитная коротышка! — продолжал Поль Мерсон, гордый своим объяснением и своими талантами комика.
— Я вообще не могу представить, чтобы мои родители трахались, — проворчал Гаэтан. — Разве что под страхом смертной казни! Под дулом пистолета… Отец вообще странный. Мы его боимся до жути.
— Да не дергайся! Его же провести проще простого, — обронила Домитиль. — Глазки потупил — и вперед, он и не заметит! У него за спиной можно делать что угодно. А ты вечно на рожон лезешь!
— А я однажды мать застукал, когда она трахалась, — поведал Поль. — Клево! Она себя не жалеет, пашет, как марафон бежит. Я не все видел, они потом закрылись в ванной, но потом она мне сказала, что тот чувак на нее пописал!
— Бррр! Гадость какая! — воскликнули хором Гаэтан, Домитиль и Зоэ.
— Она в самом деле дала ему писать на себя? — не поверила Домитиль.
— Ага! И он ей отстегнул сто евро!
— И она тебе сказала? — Зоэ вытаращила глаза.
— Я ж говорю, она от меня ничего не скрывает…
— А он свою мочу выпил? — поинтересовалась Домитиль.
— Не, он и так словил свой кайф, когда писал на нее.
— И она с ним потом встречалась?
— Угу. Но подняла цену! У нее губа не дура!
Зоэ чуть не вырвало; она сжала зубы, сдерживая позыв. Желудок выворачивался наизнанку, как перчатка. Теперь она не сможет пройти мимо мадам Мерсон, не зажав нос.
— А где твой папа был, когда на нее писали? — Домитиль явно интриговала семейная жизнь этой странной пары.
— Отец ходит в свинг-клубы. Предпочитает ходить туда один. Говорит, не любит выгуливать супружницу. Зато они друг с другом ладят. Никогда не грызутся, дурачатся, хохочут!
— Значит, тобой никто не занимается? — спросила Зоэ, не уверенная, что все поняла в его словах.
— Я сам собой занимаюсь. Давай пей, Зоэ, ты совсем не пьешь.
У Зоэ тошнота подступила к горлу. Она показала пустой стакан.
— Ого, гляди-ка, ты не дура выпить! — заметил Поль, наливая ей. — А слабо опрокинуть?
Зоэ в ужасе посмотрела на него. Что за новая фишка — опрокинуть?
— Такие штучки не для девушек, — заявила она, собрав в кулак остатки самоуверенности.
— Смотря для каких!
— Хочешь, я могу опрокинуть, — похвасталась Домитиль.
— Опрокинуть, а потом опрокинуться…
Домитиль
«О чем они?» — думала Зоэ. Как будто все в курсе какой-то истории, а я понятия не имею. Как будто проболела тему. Никогда больше не приду в этот подвал. Лучше дома сидеть. С «Плоским папой». Ей захотелось уйти. Она нащупала в темноте форму для льда и стала придумывать отговорку, чтобы объяснить свой уход. Ей не хотелось прослыть кретинкой и мокрой курицей.
Именно в этот момент Гаэтан обнял ее за плечи и притянул к себе. Поцеловал ее в макушку, ткнулся носом в лоб.
Она вся обмякла, ослабела, почувствовала, как набухла ее грудь и вытянулись ноги, и со сдавленным смешком счастливой женщины положила голову ему на плечо.
Гортензия все рассказала Гэри.
Она пришла к нему в два часа ночи, вся в крови. Он обронил лишь «Oh! My God!» и впустил ее.
Пока он обрабатывал ей лицо тряпочкой, смоченной перекисью водорода — извини, дорогая, у меня нет ни салфеток, ни ваты, я ведь старый холостяк, — она рассказала, в какую попала ловушку.
— …Только не говори «я же тебя предупреждал», все равно уже поздно, я только заору от ярости, и мне будет еще больнее!
Он промывал ей раны точными, мягкими движениями, миллиметр за миллиметром, а она с благодарностью смотрела на него и мало-помалу успокаивалась.
— А ты все хорошеешь, Гэри.
— Не шевелись!
Она глубоко вздохнула, сдерживая крик: было больно. Он ощупал верхнюю губу.
— Думаешь, я так и останусь изуродованной?
— Нет. Раны поверхностные, неглубокие. Несколько дней будет заметно, потом опухоль спадет и рана зарубцуется.
— С каких пор ты у нас стал врачом?
— Я во Франции ходил на курсы по оказанию первой помощи, если ты помнишь… Мама настояла, чтобы я продолжал заниматься и здесь.
— А я их прогуливала…
— Ну да, я забыл, заботиться о ближнем — не твое призвание.
— Именно! Я забочусь о себе… и это та еще работенка, доказательство налицо!
Она показала на свое лицо и нахмурилась. Улыбаться было больно.
Она сидела на стуле в большой гостиной. Разглядывала пианино, открытые ноты, метроном, карандаш, тетрадку по сольфеджио. Везде валялись открытые книги — на диване, на столе, на подоконнике.
— Надо поговорить с твоей матерью, пусть она мне поможет. Если их не приструнить, они возьмутся за старое. В любом случае к себе я больше ни ногой!
Она жалобно смотрела на него, умоляя ее приютить, и он кивнул — как тут откажешь.
— Можешь остаться… А завтра поговорим с матерью…
— А можно сегодня лечь спать с тобой?
— Гортензия! Это уж слишком…
— Не слишком. Иначе мне будут сниться кошмары.
— Ладно, но только сегодня… И строго на своей половине кровати!