Черепаший вальс
Шрифт:
Ирис видела колебания в глазах Жозефины. «Если она расскажет мне свою тайну, мне придется притвориться оскорбленной, негодующей, перестать с ней общаться. Разорвать отношения. И что? Я открою ей зеленую улицу! Она вольна видеться с ним. Нельзя, чтобы она заговорила, ни за что!»
Она внезапно прервала молчание:
— Должна тебе признаться, Жози: я слишком счастлива, что вернулась к жизни, и ничто, понимаешь, ничто не способно испортить мою радость. Так что начнем с чистого листа, как договорились…
Да, подумала Жозефина. А что еще остается? Да
— Ну а ты, все готовишься к своей хабилитации? Какая у тебя тема? Я хочу знать, мне все интересно… Смотри, я говорю-говорю, а ты ни слова! Все изменится, Жози, теперь все изменится. Потому что я приняла решение, знаешь, я теперь буду думать о других, не только о себе любимой. Скажи, как тебе кажется, я постарела?
Жозефина уже не слышала ее. Она смотрела, как уносится прочь ее любовь, скользя между грудастыми статуями и раскидистыми пальмами. Улыбалась жалкой улыбкой проигравшего. Она ничего не скажет. Она больше не увидит Филиппа.
Больше у нее никогда не будет поцелуев со вкусом арманьяка.
Впрочем, не в этом ли она поклялась звездам?
Жозефина решила пройтись пешком. Поднялась по улице Сент-Оноре, блаженно вздохнула, любуясь совершенной красотой Вандомской площади, прошла под аркадами улицы Риволи и вдоль набережной Сены, повернулась спиной к крылатым коням на мосту Александра Третьего и направилась к Трокадеро.
Ей нужно было прийти в себя. Общество Ирис лишило ее сил. Сестра словно забрала себе весь воздух в ресторане. Рядом с Ирис она задыхалась. «Довольно! — проворчала она, наподдав ногой по краю тротуара. — Я сравниваю себя с ней и чувствую себя ничтожеством. Я вступаю на ее территорию, территорию красоты, раскованности, последних писков моды, элегантных пальто, наращенных волос и разглаженных морщин, и сразу проигрываю. Но и у меня есть свое оружие: если я заговорю с ней о тонких, незаметных на первый взгляд вещах, о взглядах, что красноречивее слов, о любви, бьющей через край, о чувствах, переворачивающих душу, о тщете притворства, о том, как трудно понять, кто ты на самом деле, — то, может, чуть подрасту в собственных глазах и не буду валяться в углу, как грязный носок».
Она взглянула на небо: одно облако напоминало глаз. Ей показалось, что он похож на глаз Филиппа. «Быстро же ты меня забыл», — сказала она облаку, которое тотчас изменило форму. Глаз исчез. «Любовь — лишь капля меда средь колючек». Так пели трубадуры при дворе Альенор Аквитанской. Я теперь жую колючки. Полный рот колючек. Сама виновата — прогнала его, и он покорно вернулся к Ирис. Недолго ждал! Жозефину переполнял гнев. А вместе с ним проснулась надежда: она не согласна, она будет бороться!
Она вошла в парк и невольно пригнулась. Ничего не могла с собой поделать. Где-то здесь, чуть подальше, нашли мадам Бертье…
Она толкнула дверь подъезда и услышала крик в комнатке консьержки.
— Это безобразие! — орал он. — Вы за это ответите! Мерзость какая! Вы обязаны убираться каждый день! Там валяются пивные банки, пустые бутылки, носовые платки! Спотыкаешься о всякий мусор!
Не переставая вопить, мужчина вышел от консьержки, и Жозефина узнала сына Пинарелли. Смертельно бледная Ифигения укрылась за занавеской. Табличка на стеклянной двери с указанием ее часов работы была наполовину сорвана. Пинарелли вернулся, замахнулся, собираясь ударить консьержку, но та задвинула щеколду. Подоспевшая Жозефина схватила его за руку. Он вырвался и с неожиданной силой швырнул ее на пол. Жозефина сильно ударилась головой о стену.
— Да вы ненормальный! — в ужасе закричала она.
— Я запрещаю вам ее защищать! Ей за это платят! Она должна убираться! Сука!
По его трясущемуся подбородку стекала струйка слюны, лицо было в красных пятнах, кадык ходил ходуном.
Он развернулся и помчался вверх по лестнице через две ступеньки.
— С вами все в порядке, мадам Кортес?
Жозефина дрожала и потирала лоб, унимая боль. Ифигения позвала ее к себе.
— Может, выпьете чего-нибудь? Вид у вас больно бледный.
Она усадила ее и налила стакан колы.
— Что вы такое натворили, что он так взъелся? — спросила Жозефина, приходя в себя.
— Да я там убираю, на помойке. Честное слово. Я стараюсь… Но кто-то все время разбрасывает вокруг контейнеров такую гадость, что и сказать-то стыдно! И если я вдруг не зайду денек-другой, там уже такая грязища! Но дом-то большой, я же не могу разорваться!
— Вы знаете, кто это делает?
— Нет! Я-то по ночам сплю! Устаю. В этом доме, знаете, та еще работенка. А когда рабочий день кончается, надо еще с детьми заниматься!
Жозефина оглядела комнату. Стол, четыре стула, потертый диванчик, старый буфет, телевизор, облезлая кухонька, выцветший желтый линолеум, а в глубине, за бордовой занавеской, темный чулан.
— Там детская? — спросила Жозефина.
— Да, а я сплю на диване. Все равно как в вестибюле. Когда кто-то поздно возвращается домой, входная дверь хлопает прямо над ухом. Так и подпрыгиваю всю ночь на кровати…
— Надо бы тут покрасить и купить новую мебель… Мрачновато у вас.
— Потому я и крашу волосы во все цвета радуги, — улыбнулась Ифигения. — В доме появляется солнце…
— Знаете, что мы сделаем, Ифигения? Завтра в ваш обеденный перерыв съездим в «Икею» и все купим: кровати детям, стол, стулья, занавески, комод, буфет, диван, коврики, кухонный гарнитур, подушки… А потом заедем в «Брикораму», выберем красивые краски и все перекрасим! И вам больше не придется красить волосы.
— А на какие шиши, мадам Кортес? Показать вам мою зарплатную ведомость? Это слезы!
— Я все куплю.
— Сразу говорю вам — нет!
— А я говорю — да! Деньги же не унесешь с собой в могилу. У меня есть все, что мне надо, а у вас ничего. На то и деньги, чтобы заполнять пустоты!