Через лабиринт. Два дня в Дагезане
Шрифт:
— Отчасти. Вашего мужа пытались убить еще раз. Вот этим ножом.
Марина бросила спицы на туалетный столик.
— Вы видели… кто?
— Нет, не видели. Но остался нож. Он не знаком вам?
Она смотрела на нож долго, будто не понимая, чего же от нее хотят, но, когда сообразила, ответила быстро, торопливо:
— Никогда не видела. — И повторила: — Никогда.
— Вечером за столом Валерий открывал бутылки…
— Бутылки? Ножом?
Мазин, отвернувшись, рассматривал безделушки на тумбочке.
— Вы его подозреваете, я понимаю, — слышал он голос Марины и не мог составить определенного мнения об этой не столько убитой горем, сколько испуганной, ошеломленной сероглазой женщине с короткими, чуть подкрашенными, бронзовеющими в свете лампы волосами. — Это не его нож. У Валерия никогда не было такого ножа, ведь в доме, в семье, все на виду. Я не обманываю вас. Я думала всю ночь, но никого… ни на кого не могу подумать.
— Мы, к сожалению, тоже.
— Особенно на Валерия… Михаил Михайлович о нем очень заботился… любил. Не имеет никакого значения, что он не родной.
Мазин оставил безделушки.
— Валерий не родной Михаилу Михайловичу?
— Нет, он сын его первой жены.
— Он знает это?
— Конечно.
— Никогда бы не подумал! — признался Сосновский. — Михаил Михайлович меньше всего напоминал отчима.
— Но случались и ссоры? — спросил Мазин.
— По пустякам. Трудно даже вспомнить. Отец говорит: сегодня чудесный день. А Валерий: нельзя так примитивно воспринимать природу. И раздражаются, злятся.
— Несхожесть мироощущения? И за этим не было ничего более определенного?
— Что вы хотите сказать? — насторожилась Марина.
— Я спросил. Иногда бывает, что за пустяками скрываются другие раздражители, не заметные окружающим.
— Я ничего не замечала.
— Понимаю. Борис Михайлович, Марине Викторовне трудно сейчас отвечать на вопросы… Постарайтесь заснуть. А мы посидим внизу, если не возражаете, подумаем.
Короткая летняя ночь шла на убыль. Мазин присел на скамеечку перед камином и принялся разбивать кочергой несгоревшие поленья. Дрова дымились, выбрасывая из-под пепла темно-красные искры. Потянуло теплом.
— Валерий скорее всего ни при чем, хотя и ложится в схему. Если всплывет, что его отношения с мачехой сомнительны, получится типичная буржуазная судебная хроника. У них там проще. А тут копайся, пока не обнаружишь, что убийца — старик Демьяныч, который застрелил Калугина потому, что тот неодобрительно отозвался о качестве его меда.
— Такой вариант нам не грозит.
— Не гаси во мне чувство юмора, Борис. После трудового года не так-то просто отыскать оптимальное решение в этой дикой
Игорь Николаевич снова занялся поленьями.
— Не спится, молодые люди?
Мазин обернулся. Его давно не называли молодым человеком. Из своей комнаты вышел Кушнарев.
— Не спится, — согласился Сосновский сухо, показывая, что к болтовне он не расположен.
— Разрешите пободрствовать вместе? — не уловил интонации архитектор. — Вы, доктор, давно навешали Михал Михалыча?
— Калугину доктор не требуется, — ответил Мазин.
Кушнарев нахмурил кустистые, сходящиеся на переносице брови.
— Как прикажете понимать?
— Убит Михаил Михайлович.
— Вот как… — произнес архитектор почти без изумления.
— Убит, и преступник неизвестен, — подтвердил Борис Михайлович.
— Вас это больше всего волнует?
Игорь Николаевич удивился.
— Разве вопрос, кто убил Калугина, незначительный?
— Важнее знать — почему? А вы спешите на расправу.
— Возмездие не расправа.
— Возмездие? Немного изменили слово «месть», и вам уже слышится благородный оттенок?
— Как всегда, оригинальны, Алексей Фомич? — спросил Сосновский.
— Нисколько. Я имею право так мыслить. Мне причиняли зло.
— И вы простили?
— Не в этом суть. Мне нанесли зло непоправимое. Понесут ли кару виновные или нет, моя судьба не понравится. Что же даст мне мстительное злорадство? Только черствит душу. Я не верю в графа Монте-Кристо. Любая месть, даже во имя справедливости, порождает новое зло. Где же конец?
— Месть и правосудие — вещи разные. Убийца нарушил закон.
— УК РСФСР? — перебил Кушнарев с иронией.
— Именно, — ответил Мазин серьезно. — Что толкнуло его на преступление — неизвестно. И его следует задержать, чтобы узнать истину.
— Истину? Вы самоуверенны. Ну что ж… Только без меня.
— Мы полагали, что Калугин был вашим другом. Кушнарев ответил без желчи и сарказма:
— Он опекал меня, как приблудившегося старого, беззубого пса.
Мазин отложил кочергу.
— Вы страдаете комплексом самоуничижения.
— Наверно. Хотя это и нехорошо. Здесь скрывается тайная гордость. Я несправедлив. Михаил заботился не из жалости, он считал это долгом.
— Что это значит?
Старик подумал, стоит ли пояснять.
— Долг не имеет отношения к смерти Михаила. Просто, когда он был неизвестен и мог навсегда остаться неизвестным, в то давно прошедшее время, мне понравились его рисунки, и я сказал об этом.
— Авторитетным лицам?
Кушнарев усмехнулся.
— Нет, самому Мише.
— Не много, — заметил Борис.
— Ошибаетесь…
— Не будем спорить. Вы поддержали его морально, и Калугин на долгие годы сохранил чувство благодарности?