Черная Ганьча
Шрифт:
Давно перевалило за полдень, Суров торопился на заставу. После окончания поиска он ни минуты не отдыхал - прямо с места задержания нарушителя Быков направил его в лесничество для проверки поступившего сигнала. Сигнал не подтвердился - задержанного в лесничестве не знали и ни одного его родственника там не нашлось.
В лесу пахло сыростью, грибницей. Так пахнет всегда перед дождем. На Гнилой тропе, по которой сейчас шагал Суров, листья пружинили под ногами и чавкали со всхлипом, как на вязком болоте. В лесу висела тяжелая духота. Набегавшись за ночь,
С запада наползали тучи. В наступившей тишине звенели комары, роилась мошкара. За ельником долбил сосну невидимый дятел, бил часто-часто, с небольшими перерывами. В безветрии застыл запах смолы. И как-то вдруг дятел смолк, загустела тишина, все вокруг замерло в ожидании.
Суров шел прежним неторопким шагом. Вспомнилась Вера, не выходил из головы Мишка. Суров мучительно тосковал по сыну, тосковал скрытно, по-мужски, спасаясь работой.
Сказать, что Вера стала ему совсем безразличной, было бы неправдой. В самом деле, не мог же он вычеркнуть из памяти десять совместно прожитых лет со всем хорошим и плохим, что у них было. Плохого, если вдуматься, все-таки было не так уж много, твердил он себе, стараясь быть справедливым.
Часто он теперь думал, что могло не дойти до разрыва, если бы Вера заботилась не о себе одной, если б, допустим, предложила попросить перевода на юг, на морскую границу, а не настаивала на демобилизации. Вне армии Суров не представлял себе жизни.
Над самыми верхушками деревьев с шумом пронеслась стайка чирков и словно провалилась за лесом у Черной балки - там было глубокое озерко, окаймленное камышом.
В тишине послышались чьи-то шаги.
Суров сошел с тропы под еловый шатер, остановился. Шаги слышались у вывороченной сосны, перегородившей Гнилую тропу. Чуть ли не бегом на дорогу вышла девушка в сапогах и короткой, канареечного цвета, курточке-безрукавке, с сумкой через плечо.
Суров узнал Шиманскую, аспирантку биофака Минского университета, приехавшую в начале лета в лесничество на практику. Вышел из укрытия.
Шиманская в испуге подалась назад, а увидав пограничника, заулыбалась:
– Ой, товарищ капитан, вы?
Суров надел фуражку:
– Здравствуйте.
– Я так рада.
– Она подала ему затвердевшую, шершавую ладонь. На запястье кровавилась неприсохшая царапина.
– Где это вас?
– Пустяки. В Дубовой роще. Заработалась, а тут гроза надвигается. Испугалась... Где-то царапнуло. Бог с ним, заживет. Никогда не думала, что в лесу бывает так страшно.
Девушка тараторила без умолку, перескакивая с одного на другое, но больше всего о жуках-короедах. Суров, разумеется, знал о вредителях леса, но Шиманская рассказывала с такой увлеченностью и такие рисовала страхи, что обыкновенные жучки стали казаться ему огромными страшилищами.
Он вдруг вспомнил, что девушку зовут Людой, что ей двадцать восемь лет, вспомнил и другие записи в паспорте, который она предъявила, придя на заставу за разрешением
Люда говорила, и у нее пламенели щеки, светились коричневые глаза.
Несколько раз Суров порывался уйти. Люда не умолкала, ему было неудобно ее прерывать.
– Знаете, я собрала столько материала для своей кандидатской диссертации, что даже на докторскую хватило бы.
– Она рассмеялась, обнажив два ряда мелких и острых, как у белки, зубов.
– Зимой буду защищаться. Приезжайте.
– Это еще для какой надобности я там?
– Просто так. Разве нельзя? Жена не приревнует.
Его покоробило.
Она не заметила его недовольства:
– В самом деле, приезжайте, я напишу вам. Девчонки от зависти иссохнут.
Люда заговорила о своей научной работе. В ее словах не было того уважения, какое питал к науке Суров, говорила просто, буднично, как о заурядном житейском деле. И еще - что жизнь здесь куда интереснее суетной бестолковщины столичного града Минска, где люди постоянно торопятся, сами не зная зачем и куда. Она употребляла старомодные, вышедшие из употребления слова, и Суров думал, что, по всей вероятности, Люда подражает кому-нибудь из пожилых представителей науки, возможно, своему руководителю.
Несмотря на многословие и кажущуюся развязность девушки, Суров угадывал, что, болтая о всякой всячине, она пытается скрыть мучительную стесненность и страх перед возможностью остаться одной в мрачном лесу. Над головой вились тучи комаров. Они летели несметными полчищами из ельника, из моховин и еще бог знает откуда, из каких потайных мест, назойливо лезли в лицо, жгли руки, шею и нудно звенели. Люда принялась отмахиваться от насекомых, стояла вполоборота к Сурову, поглядывала в сторону лесничества до него было отсюда семь километров.
Непредвиденная встреча была своего рода разрядкой, и Суров не спешил уходить, тем более что приближалась гроза. Издалека с глухим шумом накатывал ливень. Ветер пробежался по верху деревьев. Стало свежо, запахло дождем.
– Кошмар, до чего грозы боюсь!
– сказала Люда с испугом. В лесу вдруг потемнело, словно сразу наступил вечер.
– Вы ведь меня не оставите, правда?
– А если брошу?
– На вас не похоже.
По листьям орешника ударили первые капли дождя. Молния полоснула небо наискось, загромыхало раскатисто, и вновь синяя молния пополам расколола небо.
Хлынул ливень.
Суров увлек Люду под низкорослую ель, вдвоем они еле уместились там, присев в неудобной позе на корточки. Подул ветер, стало холодно и темно. Сквозь мокрую гимнастерку, прилипшую к телу, Суров ощущал тепло - Люда сидела, плотно прижавшись к нему, прислушивалась к грозе и всякий раз, когда над ними раскалывалось небо и молния озаряла темень, испуганно втягивала голову, словно это могло спасти ее от беды.
Суров, чтобы ее успокоить, положил свою руку ей на плечо, полуобнял. Она, не меняя позы и не противясь, сидела молчаливая, доверчиво прижавшись к нему.