Черная Ганьча

Рудов Вениамин Семенович

– Пробы, - небрежно сказала Вера. И добавила: - Так, пустяки: этюды, наброски.
– Предложила Юрию стул, вышла.

На стул Юрий положил фуражку. Пока не было Веры, принялся рассматривать рисунки. Одни ему нравились главным образом простотой и неприхотливостью красок, другие - нет. Среди нескольких набросков выделялся писанный маслом, почти законченный портрет старика.

Странный портрет. Старик с копной нечесаных волос, безбородый, с короткими усами под крупным горбатым носом. Небольшие острые глаза прищурены, будто в них затаилось ехидство. Всего две краски, два цвета грязно-белый и темно-коричневый, а в них отблеск

близкого пламени. Присмотревшись, можно было разглядеть контуры рук, оранжевые пятна в кузнечном горне и фиолетовую наковальню.

Юрий неотрывно смотрел на портрет и не мог понять, что в нем привлекает внимание. Он не заметил, как Вера, возвратившись в комнату, наблюдает за ним, ждет, что он скажет.

– Хорошо, - произнес погодя.
– Просто здорово!

– Правда?

Он обернулся на ее голос, немного смутился.

– Я, конечно, не ценитель. Но старик силен. Ваш отец?

Вера рассмеялась, даже руками всплеснула:

– Что вы, Юра! Это мой дедушка. Я его нарисовала, когда еще была вот такой.
– Она подняла руку на уровне столика.
– Еще в седьмой класс ходила. Посмотрела Юрию в глаза и вздохнула: - Дедушка давно умер. Под Одессой, в Дофиновке, у него был свой домик. Туда на лето мой папа уезжает. Он тоже художник. В следующий раз придете, я вас познакомлю.

Хотелось ответить, что следующего раза не будет, потому что до возвращения в училище осталось три дня, там - производство в офицеры и назначение к новому месту службы. И еще хотелось сказать о многом, что вдруг нахлынуло на него в один сегодняшний день. Но как скажешь? Это же не мяч перебросить через волейбольную сетку.

Вера, не замечая смущения своего гостя, без умолку рассказывала об отце, о подружках, жалела, что окончена учеба в художественном училище и теперь просто придется работать.

– Правда, это скучно - просто работать?
– Она рассмеялась: Зарабатывать на пропитание. Какое дурацкое слово, правда? И оставаться в пыльном городе на все время - скучно. Правда?

Он не знал, на какую из ее "правд" ответить, а Вера, по всей вероятности, не ждала разъяснений - ей хорошо было с ним, сильным и мужественным, каким она, очевидно, нарисовала его в своем воображении, когда он защитил ее от домогательств подвыпившего Аркадия. Она опомнилась лишь тогда, когда он собрался уходить. Вскочила с диванчика, одернула на себе платье.

– Заговорила я вас. Извините.
– Вера притронулась к его руке.

– Нет, почему же... Было очень хорошо, - пробормотал он, вспыхнув от ее мимолетного прикосновения.

– Приходите завтра.
– Вера поправила волосы.
– Наверное, папа приедет. Буду ждать.

– Право, не знаю. Вряд ли.

– Служба?
– Вера грустновато улыбнулась.

Он подумал, нужно ей сказать правду: девушка так доверчиво смотрела ему прямо в глаза, в наступивших сумерках они будто светились.

– Послезавтра уезжаю.

– Надолго?

– Совсем. Сначала в училище, потом на границу.

– И больше никогда, никогда сюда не приедете?
– Потупив глаза, Вера теребила пряжку пояса на своем платье. Он видел ее нервные пальцы, и ему захотелось взять их в свою ладонь, легонько сжать...

– Вам хочется, чтобы я снова приехал?..

Через три месяца они поженились...

13

Суров шагал вдоль вспаханной контрольной полосы и пробовал выбросить мысли о Вере из головы, как поступал всегда, когда

не хотел думать о ней. Раньше ему это удавалось: стоило пожелать, и он без особых усилий переключался на другое. Благо, работы хватало.

Перед рассветом налетел ветерок - несильный, по-августовски прохладный, принес запахи хвои, перестоявшегося клевера и моря. Почудилось, будто не сосны, а море шумит, посылая волну за волной на усыпанный галькой пологий берег. Двигаясь от наряда к наряду, Суров слышал шепоток заплутавшего ветра и шум морского прибоя.

Море он, конечно, придумал. И с горечью усмехнулся: откуда быть ему среди белорусских лесов, раскинувшихся вокруг на многие километры! Море там, на юге, где Вера с Мишкой...

О жене думал без злости и без особой печали. Первые полгода накатывала тоска, особенно в дни, когда приходили письма. Вера писала часто и много, настаивала на демобилизации, звала к себе. Он отвечал ей реже, чем она писала ему, отвечал скупо. О демобилизации не могло быть и речи. Теперь письма приходили раз в месяц, короткие и сухие, - все о Мишке. Вера писала, что сын плохо переносит жару, похудел и просится на заставу. А в конце Мишкиной рукой нацарапано: "Папчка прыжай".

Суров передвинул на бок сползший к животу пистолет и зашагал быстрее. Занималось августовское утро. Край дозорной дороги вдоль контрольной полосы зарос высокой травой. Сегодня же нужно обкосить траву, навести здесь порядок. Он с удивлением отметил про себя, как быстро вымахала трава, почти в пояс. Ведь совсем недавно прокашивали.

Было тихо - ветерок унесся. На границе стояла густая, почти плотная тишина, какая устанавливается перед восходом солнца, когда одни лишь жаворонки поднимаются в небо и оттуда серебряным колокольчиком звенит их песня.

Суров любил эти минуты тишины. И сам не мог объяснить, чем они пленяют его. Перед восходом в лес уползают последние тени, и, кажется, слышишь их крадущиеся шаги. На вспаханной полосе виден каждый след. Вот пробежала мышь-полевка. Чуть заметное кружево ее лапок пересекло полосу по диагонали, повернуло назад и на середине исчезло: здесь полевку, не касаясь земли, накрыла сова. Чуть поодаль наследил разжиревший крот-слепыш: прогулялся немного и нырнул обратно в нору, видать, не понравилась мягкая как пух земля под ногами.

За поворотом, у горелого дуба, Суров остановился: дикие свиньи испахали полосу безобразными черными воронками. Сладу нет с этими тварями, редкий день обходится без того, чтобы не приходилось после них боронить полосу. И еще заметил Суров подгнивший столбик на кладке через ручей, столбик придется менять, а заодно уж и доски.

Тропа поднималась на бугор, его вершина, будто подкрашенная, светилась оранжевым светом - по ту сторону бугра всходило солнце. Когда Суров поднялся на вершину, сноп ярких лучей ударил в глаза. Отсюда, с вершины, Суров, как на макете, увидел весь правый фланг своего участка до самого стыка с соседней заставой. Лес до горизонта стоял зубчатой стеной, а вдоль него, как часовые, - пограничные столбы: красно-зеленые - свои и бело-красные соседей. Контрольно-следовая полоса то взбегала на пригорки, то спускалась в лощинки, иногда огибая выступы леса и поросшие ольхой и березой овраги. В одном из них, самом глубоком, лежал белый туман, туда еще не успело заглянуть солнце, и потому деревья, поднимавшиеся со дна его, казалось, висели в воздухе поверх молочной пелены, чуть касаясь ее.