Черная Ганьча
Шрифт:
Шерстнев сидел в кабине грузовика, открыв дверцу. В кузове на скамьях разместились молодые солдаты. Разговор офицеров был слышен от слова до слова.
"Который наш?" - любопытствовал шофер, разглядывая обоих.
Борис, высокий и темноволосый, подхватив здоровой рукой чемодан, широким шагом пошел к машине, на ходу еще раз обернулся к приятелю, кивнул.
"Выходит, Боречка - наш!" - с иронией подумал Шерстнев и остался сидеть, когда лейтенант подошел и, назвавшись Синиловым, поставил чемодан в кабину и сел рядом.
– Легли на
– шофер нажал на стартер, не дождавшись разрешения лейтенанта.
– Да, поедем.
– Синилов осторожно шевельнул рукой на перевязи.
– Вы раньше служили в авиационных частях?
"А Боречка, оказывается, с зубками", - подумал и назло ему, с нарочито обидной ухмылочкой, какая, знал, могла вывести из себя даже старшину Колоскова, сказал, мол, с пеленок мечтает об авиационном училище и собирается туда поступать.
– Хорошее дело, - не рассердясь, одобрил Синилов.
– И мне хотелось быть летчиком, да вот пришлось пограничником стать.
"Стать!.. Ты еще не один пуд соли слопаешь, маменькин сынок, пока станешь им. На ручке прыщик вскочил, ты ее скорее подвязал". Невольно сравнил этого с Суровым и коротко про себя окрестил: "Сосунок!" Надавил на акселератор, машину рвануло вперед.
Синилова отбросило к спинке сиденья, он инстинктивно вобрал голову в плечи, прижал больную руку к груди, здоровой ухватился за дверную скобу.
– Сбавьте скорость, - сказал тихим и неожиданно жестким голосом. Сел поудобнее, достал портсигар из кармана, ловко, одной рукой, зажег спичку, прикурил.
– Угощайтесь, - протянул портсигар.
Шерстнев скользнул взглядом по папиросам, достал мятую, полупустую пачку "Памира":
– Ефрейторский горлодер слаще.
И снова лейтенант его удивил.
– Верно, - согласился.
– Я, правда, люблю "Приму". А папиросы взял в станционном буфете, моих не было.
– Затянулся дымом подряд пару раз, скосил глаза влево.
– Шинель своя?
– А чья ж! На мне - значит, моя.
– Новая, еще не обмялась.
"Глазастый Боречка! Заметил новую шинельку. Только здесь ты ошибся, красавчик, - шинельку-то выдали мне взамен старой, сожженной не по моей вине в леспромхозе, когда тралевали кругляк... Хотел бы на твою поглядеть через полгода, граница ее подутюжит и тебя самого просолит".
Возможно, не спроси лейтенант о шинели, Шерстнев перестал бы юродствовать, скоротал бы недолгий путь до заставы за разговором с новым начальником; да вот ожесточился, захлестнула обида - не успел сказать ни "здравствуй", ни "до свидания", а уже заподозрил, что поменялся шинелью с первогодком. Вот как обидел, красавчик.
А Синилов и впрямь был хорош собой. Широкоплечий, высокий, со спокойным взглядом небольших серых глаз и открытым бледноватым лицом, он, должно быть, редко выходил из себя. Улыбчивый, сидел, глядя вперед на дорогу, изъезженную санями до нестерпимого блеска, и озирался по сторонам на высокие сосны вдоль большака.
Погода вопреки ожиданиям стояла отличная. Светило солнце. С вечера недолго
Шерстнев незаметно прибавлял скорость, машина неслась по ровному большаку, в приспущенное стекло встречный поток вгонял свежий воздух, пропахший горьковатым запахом прошлогодней листвы, хвои и талого снега. Ветер жег щеки и выдувал из глаза слезу.
Перед поворотом к лесничеству, на развилке, сбавив скорость, поехал тише. Дорога тут была разбита лесовозами. Осторожно спускаясь в колдобины и выбираясь из них, шофер думал, что метров через пятьсот снова прибавит газу, там до заставы - рукой подать, там встречать молодых выскочат все, обступят прибывших, и те, стеснительно и неловко переминаясь с ноги на ногу, будут доверчиво смотреть в глаза "старикам", опасливо глядеть на начальников и ждать окончания встречи, речей, чтобы своими глазами увидеть не учебную настоящую пограничную заставу на овеянных романтикой последних метрах советской земли, которые им отныне предстоит охранять долгие-долгие месяцы, подержать в руках автоматы, потрогать солдатскую койку - стать настоящими и полноправными пограничниками.
– Здорово, годки!
– Привет, годок, - дружелюбно кивнул Мурашко.
– Привет, орел.
– Здравия желаю, - заученно поздоровался Давиденко и приподнялся на стуле.
Азимов в знак приветствия постучал ложкой по графину с водой.
Кроме Давиденко в столовой сидели одни "старики", вернувшиеся с границы, чаевничали, еще не сняв с себя валенок, теплых стеганых брюк, раскрасневшиеся в тепле, с кое-как приведенными в порядок слежавшимися под шапками и отросшими волосами.
– Привез начальника?
– спросил Лиходеев.
– Доставил Боречку в целости.
– Шерстнев прошел к раздаточному окну: Повар, дай порубать.
– Сокыра на вулици... И дрова там.
– Бутенко просунул голову в раздаточное окно, плутовато мигнул: - Там, там сокыра. Рубай соби, скильки хочэшь.
За столами весело хохотнули.
– А ты прогрессируешь, Леха, - отозвался Шерстнев без обиды.
– Пошутил, хватит...
Хотел сказать еще несколько слов, но повар сам вышел ему навстречу с полной миской картофеля и жареной рыбы, поставил на стол:
– Сидай, Игорь.
Шерстнев ел и между делом рассказывал о лейтенанте Синилове, дескать, молодо-зелено, а воображает бог весть что, не преминув повторить в подробностях, как лейтенант заподозрил его в обмене шинели у молодого солдата, будто он какой-нибудь жмот, а не старослужащий, пограничник...
– А Боречка что вам?
– полюбопытствовал Давиденко.
И тогда Шерстнев наколол первогодка сердитым взглядом.
– Для кого - Боречка, для тебя - товарищ лейтенант! Запомни, молодой человек.