Черная Ганьча
Шрифт:
Не могла улежать и бегала одна по квартире, металась из комнаты в кухню, возвращалась обратно, что-то пробовала вязать, но не получалось, стала готовить завтрак для сына и порезала палец - руки ни к чему не лежали.
"Карточный домик не для меня, - мысленно повторяла она, не отдавая себе отчета, что дело не в домике на песке, что суть в ее чувствах к Юрию, к мужу, которого продолжала любить.
– С домиком покончено навсегда", твердила себе.
"А что для тебя? Разве знаешь, чего хочешь в сию минуту?"
"К
"А если ты опоздала?.."
В отцовской комнате, прервав течение мыслей, прозвонили часы и вернули к действительности, к обыденному: пора идти на работу. "Оформительница, - с насмешкой подумала Вера, продолжая начатый диалог с собой.
– Что и говорить, взобралась на вершину мечты! Стоило ради такой работы учиться четыре года, бросать мужа и убивать талант на всякие халтурные безделицы".
Но другой работы не было, а эта кормила.
"Важно не остановиться, - уговаривала себя Вера.
– Отрубить одним махом, не рассуждая".
Не покидала навязчивая мысль, что сию минуту она, Вера, должна сделать очень важный шаг. Только не остановиться, не передумать, иначе случится непоправимое.
Ей не хотелось, а может быть, она не в состоянии была проанализировать свое поведение после разрыва с Юрием, но оно так походило на сумасшествие, что она, опомнившись, хлопнула крышкой чемодана, вошла в комнату к Мишке. И оторопела.
Сын, сидя на кровати, развинчивал детальки сторожевой вышки, которую соорудил вчера вечером перед сном.
Вместо того чтобы поинтересоваться, почему он не спит в такую раннюю пору, спросила о другом, как будто оно было для нее и для Мишки самым главным вопросом жизни:
– Зачем ты разобрал ее?
– У папы всамделишная, - сказал он печально.
Бросилась к нему, стала целовать губы, такие же, как у Сурова, твердые, лоб со сведенными в одну линию, тоже как у Сурова, черными бровями, глаза, худенькую шею. Задыхаясь, Мишка уперся ей в грудь худыми ручонками:
– Ты что, мамочка! Пусти, не надо.
– Надо, мой золотой. Мы поедем к твоему папе, поедем немедленно.
Он не понял ни одного ее слова.
Вера вдруг почувствовала ответственность за сына. Нужно спасать Мишку, твердила она себе. Да, вот именно, спасать. Она знает, что делать. Противно вспоминать прошедшую ночь, но, возможно, она, кошмарная ночь без сна, послужит спасительным толчком.
– Сегодня уезжаем на границу.
– Она поднялась с Мишкиной постели.
– К папе?
– Сын недоверчиво посмотрел на нее.
– К твоему отцу.
– Ура-а-а!..
– Мишка закричал не своим голосом, сорвался с постели. И вдруг притих, посмотрел, чуть прищурясь: - Не обманываешь?
– Что ты, сынок?
– Дай честное слово.
– Какой ты, право. Ну, честное слово, сегодня летим.
Он с разбегу бросился к ней, ткнулся, как маленький бычок, обнял ее колени.
Приняв решение, Вера не стала
На укладку чемодана ушло ничтожно малое время.
Зазвонил телефон. Вера не сразу взяла трубку, и звонки продолжались, короткие, раздражающие. Когда ответила, узнала голос Валерия:
– Успокоилась? Извини меня, пгосто...
Она перебила:
– Что тебе нужно?
– Стганный вопгос. Ты же понимаешь, что так не обгащаются с близкими. Не глупи, Вегочка, пгиведи себя в погядок, а я за вами сгазу же после габоты заеду. Денек какой!
Солнце заливало комнату, теплое и ласковое солнце. На секунду привиделся Приморский парк над морем, масса гуляющих, смех, веселье и они втроем - Вера, Валерий и Мишка, - фланирующие по главной аллее среди разодетой публики.
Ее долгое молчание Валерий, видно, принял за женскую причуду - надо, мол, чуточку поломаться для видимости.
– Ладно, Вегочка, я не злопамятен. Собигайся.
Тогда она сообщила ему о решений.
– Ты сегьезно?
– Серьезнее быть не может.
– Зачем же тогда... ну, ты понимаешь?..
– Прощай, Валерий.
– Постой... как же так?..
Она повесила трубку. Он звонил еще и еще. Телефонные звонки будоражили тишину. Потом прекратились.
Самолет отправился в сумерках. Вера летела одна, без Мишки. Не помогли ни Мишкины слезы, ни ее, Верины, увещания. Отец уперся - и ни в какую:
– Тебе хочется ехать, отправляйся. Внука не пущу.
– Ты понимаешь, он к своему отцу едет! И, в конце концов, он мой сын, доказывала она, чуть не плача.
– Дочь, этот разговор беспредметен.
Увез Мишку в Дофиновку, и был таков.
Вера сидела у иллюминатора, прикрыв глаза и борясь с подступающей тошнотой. Ей всегда становилось худо, когда самолет набирал высоту, закладывало уши и к горлу подступал тугой ком. Что-то говорила стюардесса, предлагала воду в стаканчиках, леденцы. Вера не шелохнулась, сидела, будто вросла в глубокое кресло, накрепко привязав себя к нему.
Потом все прошло. В голове остался непривычный шум, и слабо звенело в ушах. Гул моторов заполнил салон. Вера выглянула в иллюминатор. За круглым стеклом, в бездонной глубине, как звезды, мерцали электрические огни. Потом и они исчезли.
Сосед по креслу, пожилой седеющий человек, тихо постанывал, прижав к груди ладонь. Вера лишь мельком взглянула в его бледное, без кровинки лицо.
– Вам плохо?
– спросила.
Он не ответил, прикрыл глаза набрякшими веками.
Навязываться с помощью Вера не стала. Ушла в свои мысли. Думалось главным образом о встрече с Юрием, не могла себе представить ее. Встреча эта и радовала ее и страшила, как всегда приносит тревогу неведомое - муж представлялся ей смутно и почему-то начисто изменившимся человеком...