Чёрная кровь
Шрифт:
– Пей, – напомнила Уника.
Таши кивнул и в два глотка выпил затухшую мерзость.
– Вот видишь, всё хорошо, – произнесла Уника так, словно Таши возражал ей.
– Я... – произнёс Таши и подивился, как туго ворочается язык, – я не хочу этого делать... Всё напрасно. Прости. И, если можно, уйди... не смотри, как меня будут убивать.
– Я не буду смотреть, – пообещала Уника.
Жаркая судорога охватила щёки, шею. Таши глядел как сквозь туман, в ушах гудело, гул наплывал частыми волнами, шумный прилив захлёстывал Таши с головой. На какое-то время
На пару со стучащей в висках кровью зарокотал бубен, переливчатой дробью рассыпались удары деревянных палочек по высушенным оленьим лопаткам, заныла береста. Что-то запели мужчины, и Таши отметил, что мысленно поёт им в такт: «...не-хо-чу-не-хо-чу-не...»
Почему-то по ту сторону костров объявилась палатка. В ней откинулся полог, две старухи вывели девушку. Её руки безвольно свисали, пушистая накидка распахнулась, открывая взглядам по-детски безволосое тело с едва наметившейся грудью.
– Иди, Таши! – велел чей-то голос, и Таши вдруг понял, что и судорога, и гул крови в ушах, и нетерпеливая дрожь, всё вызвано острым непереносимым желанием прикоснуться к этому, ждущему его телу, слиться с ним.
Таши качнулся вперёд, ступив на расстеленные шкуры. Лишь отсюда, с близкого расстояния он рассмотрел лицо девушки. Странным образом именно её он никогда не выделял из группки пленниц. Тонкое, словно спящее личико, широко распахнутые глаза с неестественно огромными, не глядящими зрачками, приоткрытые влажные губы и струйка слюны, сбегающая по подбородку. Эта струйка заставила Таши вспомнить, что он хотел сказать какие-то слова.
«Опоили девчонку, – пришла первая мысль. – И меня тоже.»
Таши повернулся к ждущим взглядам и, с трудом ворочая задубевшим языком, произнёс:
– Подождите... Я должен сказать. Я человек... настоящий. Я мужчина, и потому я не стану ничего делать. Я человек, а это не по-людски.
– Таши! – раздался голос вождя, – ты знаешь закон?
– Я его знаю, – сказал Таши и сел, чтобы скрыть свою плоть, постыдно напружиненную, неистово рвущуюся к беспомощной, ничего не соображающей девушке.
– Таши! – в голосе Бойши звучала откровенная мольба, – если ты не сможешь доказать, что ты мужчина, нам придётся убить тебя!
– Все видят, что я мужчина, – сказал Таши, – но если хотите, то убивайте.
Он ткнулся лицом в колени, стараясь ничего не видеть.
– Мангас!.. – злорадно пропел чей-то знакомый голос.
– Стойте! – крик упал, разом перекрыв нарастающий шум.
Таши поднял голову и увидел Унику. Она стояла совсем рядом, развернув какое-то тёмное полотнище, загораживая Таши от нацеленных копий. Потребовалось заметное усилие одурманенного разума, чтобы понять, что это за лоскут. Уника держала одну из главных
– шкуру нерождённого зубра, вернее – зубрёнка, вытащенного из чрева погибшей матери. Этот талисман доставался, если кто-то из женщин не мог разродиться. Тогда страдалицу клали на шкуру, и нерождённый предок помогал своему брату. Многие из собравшихся здесь появились на свет на этом куске кожи, и ни у кого не поднялась бы рука пронзить его оружием.
– Слушайте!.. – выкрикнула Уника. – Я свидетельствую, что этот человек настоящий мужчина. Я знаю это, как может знать женщина, потому что во мне растёт его ребёнок!
В толпе ахнули. Уника, спасая Таши, ставила под удар себя, ибо признавалась в страшном преступлении – кровосмесительстве. Неважно, что они очень дальние родственники, но они принадлежат к одной семье и, значит, считаются братом и сестрой.
Предание говорило, что Шур, старший сын Лара, был виновен в таком преступлении. От противоестественной связи родилось существо без костей, прародительница червей и болотных духов чудовище Слипь, а земля, прежде бывшая мягкой и тёплой, от отвращения затвердела камнем и перестала родить. Великое неустройство и голод пришли тогда в мир, несчастья кончились лишь после того, как преступницу сожгли живой на каменной россыпи. А Шур, соблазнивший сестру, прожил долгую жизнь, женился на женщине из рода лошади и имел много детей.
Частенько родичи, вспоминая эту легенду, судачили, что несправедливо карать одну лишь женщину, но всё это были пустые разговоры, ведь больше подобное не повторялось никогда. Вернее, никто и никогда не судил женщин за подобные проступки. Возможно, за много лет кто-то и был виновен в блуде, но никто в том не сознавался, и слизистых чудовищ тоже ни у кого не рождалось. И вот теперь древняя история грозила повториться.
– Это правда? – медленно спросил вождь.
– Да. Таши, скажи им, ведь ты любишь меня?
– Я тебя люблю, – покорно подтвердил Таши, пытаясь отуманенным разумом понять, что происходит.
В толпе послышался сдавленный вой. Он зазвучал так дико и неожиданно, что люди шарахнулись в стороны, оставив в пустом круге воющего Тейко. Кажется, он пытался крикнуть что-то, но его корёжило и ломало, словно припадочного. Наконец, сквозь сжатые зубы вырвалось хриплое: «Дрянь!.. Потаскуха!..» – Тейко вскинул лук, но выстрелить не успел, пастух Мачо, прыгнув, ударил его по локтю, и стрела косо ушла в небо.
– Не блажи! – крикнул Мачо. – Годами ещё не вышел,расправу творить! Не ты её судить станешь!
Слово было произнесено. Бойша стряхнул секундную растерянность и приказал не терпящим возражений голосом:
– Отведите её к Матхи и заприте. Её мы будем судить завтра. Сегодня день охотников, а не женщин. Люди, решайте: кто перед вами? – зелёный жезл указал на Таши.
– Мангас!.. – раздирая горло заорал Тейко.
– Он мангас, или она потаскуха? – спросил вождь.
– Оба!
В толпе захохотали, чей-то голос громко крикнул: «Человек!» – слово это было подхвачено, недовольных никто не расслышал.