Черная луна
Шрифт:
– Сколько, например?
– спросил Эггер.
– Тысячу золотых гульденов через год или семьсот прямо сегодня.
Услышав сумму, которую галерейщик предлoжил за портрет, Герда едва не закричала от радости. Она бы и закричала, но Эггер остановил ее, положив руку на плечо.
– В чем разница?
– спросил он Бёкля.
– Это портрет молодой Александры ди Чента, написанный в Борго великим Бомбергом, - ответил негоциант, поворачивая полотно и показывая надписи, сделанные на оборотной стороне холста.
– Почему в Борго? Почему сам Бомберг? Не знаю, но было бы любопытно узнать. А насчет суммы, все просто. В Борго или в Горанде этот портрет купят в тот же момент, как я выставлю его на продажу. Но здесь... Здесь, в Эриноре, его не продать. Те, кто разбирается в искусстве и имеет достаточно денег, чтобы заплатить за полотно Бомберга, купить этот портрет побоятся,
"Дама" нуждалась в средствах и не нуждалась в портрете. Поэтому Герда получила за него семьсот восемьдесят золотых гульденов, - Эггер умел торговаться, - и дала слово, что никогда и никому не расскажет, кому продала этот портрет. Огорчало только одно, оба - и старик Эггер и мэтр Бёкль, - наотрез отказались пересказывать "старые и крайне опасные сплетни". Герда настаивала, но старики были непреклонны, и, в конце концов, ей пришлось с этим смириться. К этому времени она уже научилась узнавать страх в лицо.
***
Забравшись в "логово", Герда расставила принесенные с собой яства на старом ломберном столике, села на канопе и занялась неторопливым поглощением хлеба и сыра, запивая их молоком. Свое логово она соорудила под самым дальним от двери слуховым окном. Постепенно передвинула туда диванчик-канопе, трельяж и секретер. Устроила из старой мебели и прочей рухляди приличных размеров баррикаду, прикрывавшую ее "уголок" от запертой на замок двери. Расставила между стеной и секретером материнские сундуки, загородив их с другой стороны передвинутым туда комодом. В результате, образовалось ее личное пространство - логово, в котором она могла проводить столько времени, сколько считала нужным. Впрочем, Герда не забывала об осторожности. Чтобы беспрепятственно выходить в город или предаваться грезам на этом самом канопе, большую часть времени она должна была проводить в доме барона Геммы так, чтобы, с одной стороны, домочадцы знали, что она все время "где-то здесь", а с другой - чтобы как можно реже попадаться им на глаза. Поэтому время от времени она "слонялась без дела" то там, то сям, а потом уходила в свою комнату и читала там книги. Поскольку делала она это именно в то время, когда служанки убирали комнаты третьего этажа, то каждая из них хотя бы раз или два в неделю заставала Герду сидящей у стола с раскрытой книгой. Так что все, кому следует знали, что, хотя время от времени Герда и сбегает "на волю", выходит она из дома нечасто и только днем. Про ее вечерние прогулки, как она надеялась, не знал пока никто, поскольку она нашла способ делать это практически незаметно. Она платила по паре грошей на нос дворовой девочке и мальчику-груму, практически круглосуточно обитавшему в конюшне, а те, когда ей это было нужно, оставляли открытыми дверь на задний двор и калитку, через которую можно было попасть в узкий переулок, образованный стенами особняков барона Геммы и его соседа. Но сегодня, сейчас ей даже прятаться не было надобности. После бала в королевском замке, дай бог, если домочадцы проснутся хотя бы к обеду.
А вот Герда, как ни странно, совсем не чувствовала усталости. И сна ни в одном глазу. Сидела на канопе и перебирала в памяти впечатления вчерашнего дня. Вспомнила среди прочего и сон наяву, пригрезившийся ей во время игры на клавесине. Прошлась по всем деталям, удивившись своей кровожадности и той ненависти, которая, оказывается, пряталась в глубине ее "беззлобной" души. Но мысли о домочадцах в свою очередь заставили Герду задуматься о двусмысленности своего положения. Ведь, если правда то, что сказал ей барон Гемма и чему имелось достаточно косвенных свидетельств, он ей вовсе не отец. И тогда все, как будто, встает на свои места, - общая к ней нелюбовь, равнодушие, досада, - но, с другой стороны, возникает вопрос: что она вообще делает в этом доме? Отчего ее не выбросили отсюда, как приблудную дворняжку? Но, возможно, все дело в том, кем является ее настоящий отец? Вот это был вопрос так вопрос, но ни Эггер, ни его приятель галерейщик ничего относительно ее матери так Герде и не объяснили. Боятся? Но кого? Кто способен нагнать на людей такого страха, что они даже дочери этой давно умершей женщины побоялись пересказать бродившие
"Да, вот было бы славно однажды обнаружить, что я настоящая принцесса!"
О таком можно было бы даже помечтать, но отчего-то вдруг не захотелось. Настроение разом испортилось, и не понятно из-за чего. То ли из-за этой истории с загулявшей маменькой и неизвестным "папенькой". То ли из-за того мелкого ублюдка, которого она вчера зарезала. Или все дело в королевском замке, где она побывала вчера не случайно заглянувшей на огонек простушкой, а знатной иностранкой, с которой хотели потанцевать едва ли не все первые кавалеры столицы? Все может быть, но на сердце ощущалась неприятная тяжесть. Какое-то смутное томление в груди, невысказанное и неутоленное желание, которое нельзя ни облечь в слова, ни понять, но которое нельзя не удовлетворить.
Это странное состояние не оставляло ее в течении нескольких часов, в течении которых Герда никак не могла себя чем-нибудь занять. Ни книги, ни платья, ни старые письма, написанные старшей сестрой ее матери, ничто не способно было отвлечь ее от тягостного ощущения "потери", хотя она не смогла бы даже сказать, что именно потеряла, когда и где. И все-таки мало по малу ей удалось справиться с так неожиданно испортившимся настроением, и она смогла даже спуститься к обеду. За столом, что естественно, обсуждали бал в королевском замке и среди прочего незнакомую молодую даму в изумительном синем платье, с которой танцевал даже наследный принц. Про принца, если честно, Герда ничего определенного не помнила. Помнила лишь то, что танцевала с ним и чуть позже пила в его компании шампанское. Но тогда, во время бала, он был для нее просто еще одним блестящим кавалером. Скорее всего, сам он ей не представился, а она его в лицо в тот момент не узнала. Но вот ее сводные сестры принца узнали и живо обсуждали сейчас его поведение на балу и то, как он кружил в вальсе таинственную незнакомку.
Слушать их рассказы о самой себе было невероятно приятно. Герду лишь тревожил вопрос, как так вышло, что за весь вечер никто ее так и не узнал, и отчего все решили, что она какая-то писаная красавица? Герда была симпатичной молодой девушкой, но вот красавицей никто, пребывая в здравом рассудке, называть ее не стал бы. И тем не менее, так о ней сейчас и говорили ее равнодушные к ней настоящей сводные сестры.
– Она иностранка, - включилась между тем в разговор мачеха, молчавшая до этого момента, благожелательно выслушивая пустую болтовню своих дочерей.
– Мне сказали, что она дворянка из Горанда, но на бал она пришла с компанией московитов.
При упоминании о Горанде, барон Гемма, выглядевший сегодня еще более хмурым и замкнутым, чем обычно, помрачнел еще больше. На Герду он по обыкновению даже не смотрел...
***
После обеда Герда ушла в свою комнату и до поздних сумерек читала "Систему природы" Карла Линнея. Ее беспокойство то нарастало, то сходило на нет, словно привязанное к маятнику часов. Но к полуночи усталость взяла свое, и она заснула прямо за столом.
Сначала ей приснилась мать. Она действительно была очень красива, даже красивее, чем на том портрете, который так удачно продала Герда. А еще она была одинока и несчастна. В глазах ее застыла печаль, и она что-то торопливо рассказывала Герде, но той не удалось разобрать ни единого слова. Она лишь расслышала тревогу в словах своей матери, предупреждение, может быть, даже страх, но видение было мимолетным. Возникло и исчезло, оставив по себе лишь отголосок события и ничего больше.
Потом был туман и смутные тени, стремительно перемещавшиеся в его клубящейся сизой мгле. Голоса. Запахи. Обрывки музыкальных партий. Слова, написанные черной и красной тушью на пожелтевшем от времени пергаменте. Прикосновения... Но затем, все это исчезло, и Герда увидела саму себя, такую, какой она была накануне на королевском балу. Однако сейчас эта Другая Герда находилась в "логове" на Чердаке. Она зажгла свечи в тяжелом бронзовом шандале, осветив темный, резного дерева материнский секретер. Поставив шандал на выдвижную столешницу, женщина в синем платье открыла дверцы в верхней части секретера, выдвинула, а затем и полностью вынула верхний правый ящичек и, просунув руку в глубину открывшейся ниши, достала оттуда шкатулку из темного дерева, инкрустированную слоновой костью. Поставив ее рядом с шандалом, Другая Герда обернулась и требовательно посмотрела самой себе в глаза...