Черная молния вечности (сборник)

Котюков Лев

Привет, Володя!

Поздравляю писателя В. Гусева [7] и спрашиваю тоже: Што на очереди? Я отослал рукопись в «Мол. Гвардию» [8] 40 стихов. Но делаю сейчас другие. Ночь легко идет, когда пишется, но днем взвинченность от недосыпа. Во, брат, жизнь. Мне так нравится, когда идет.

Привет семье, Чаду – особо. Но у него свой язык, на который мы свое не умеем переводить.

До свиданья!

А. Прасолов.

Здравствуй, Владимир!

Я был в издательстве 25-го сентября. Светлана Глебовна [9] сказала: уже сдан в производство. В производственном отделе разочаровали: еще не сдавали. Спросил, когда сдадут. Спросили: зачем вам это нужно? Сказал: хочу знать, когда будут листы. Ответили: в октябре-январе!

Молодцы.

Я звонил тебе. Бахарева [10] сказала, что якобы ты хочешь написать к сборнику аннотацию. В день последней встречи у нас с тобой разговора об этом не было. Ты хочешь написать? Я хотел бы быть в курсе дела.

Напиши мне вкратце. Я не против твоей аннотации. Но надо знать – просто

ли это твое желание?

О деле – все.

Я буду еще в Воронеже не раз. Здесь тружусь. Сегодня перешел на отдел писем, на который и ехал сюда. Появился человек, и дай бог, чтобы он потянул сельхозотдел и чтобы в эту телегу меня снова не впрягли. В отделе писем у меня больше времени для своего, зарплата одинакова. Есть кое-что новое свое.

С досады, навеянной статьей некоего аспиранта ВГУ В. Бахмут о С. Есенине, кою он прислал в нашу газету, написал о «Есенине – вслух». [11] Статья. Хотелось, чтоб искренне и не по-газетному, по-человечьи. Что вышло – не знаю. Вот и все. Жму руку. Читаю «Рыбный день».

О нем – потом. Будь здоров.

Алексей.

Здравствуй, Владимир!

На почте взял твое письмо. Если еще возможно, дай им [12] аннотацию, кажется, при таких темпах производства можно успеть написать в сборник [13] что угодно, даже некролог на смерть автора. «Рыбный день» [14] прочитал. Автор как-то по-новому приоткрылся как человек. Видишь, писание порой выдает нас людям довольно отчетливо. Первая часть мне особенно понравилась – та жизнь, которая страшно бесит меня в городе, особенно в семьях интеллектуалов.

Вторая – отшельничество человека и фон (люди, щуки, деревья) реальные окрестности реального города, состояние отшельника очень знакомо, и как-то жаль мне твоего человека.

…А ты, оказывается, знаешь такие вещи, как рыбалка и все с ней связанное. Это мое помешательство тоже.

– Пишу свое. Ох, и трудно: чем дальше – тем неподатливей все, с чем имеешь дело. Будь здоров, авось, отдел так и утвердят за мной. Здесь – совсем другое. Жму руку.

А. П.

5. Х. 65.

P.S. Смотри, что написал о С. Есенине. [15] Ни на что не претендуя, хотелось по-человечески…

Здравствуй, Володя!

В последнее время чувствую себя каким-то ссыльно-отрезанным, дважды ходил сегодня на почту, сам не зная зачем, – и неожиданно-быстро получил твое письмо. Что для меня – новость? То, что я включен в план «Мол. гвардии», да еще на 1966-й. Это и хорошо, и плохо. Плохо потому, что в один год две книги – нельзя и меня там, по всей вероятности, вычеркнут. Хорошо – если включат снова, но на другой год. Это мне что-то дало бы для новых вещей, над которыми бьюсь, как младенец с сознанием взрослого. В чем-то нужно не то, что есть, я так уже не могу. По-иному еще не просто, еще не подошло все, что нужно. А так, как было, не стоит повторять. Что для меня – не новость? План и себя в плане видел, еще когда звонил тебе в твое отсутствие. Что сборник в произв. отделе, знал. Что все сдерживает «66» – тоже. Но ведь чтобы вышел в начале того года, пора бы, кажется, сдать в набор. Это – без мировой скорби. По-деловому.

Ладно.

О статье. [16] Это что-то сумбурно высказанное, выхваченное наспех из всех раздумий. Тем более, что я до последней минуты не думал писать о С. Е. Подтолкнул случай. Мне не удалось сделать второй вариант.

Мысль и чувство, наука и искусство – это очень долгий процесс осмысливания. Уловил я не все, провел что-то резкое между ними: оно проступает не так грубо, не так просто, как в статье. К этому примыкает и такая мысль.

Есенин – это та песня, которая несет отсвет вольной Руси, не мыслимой сегодня и не могущей так раскованно повториться. Никого не оставляет эта песня равнодушным, потому что наше вчера еще так недалеко (та вольная буйная стихийная сила), и как бы ни замкнули нас железные условия прогресса, цивилизации – молодость наша легко ранит своей песнью, отголосок которой – во всем Есенине.

Это – только об одном его луче. А их у него много – и все живые.

Вчера, ночью, дочитал «Травинки во льду». [17] Читал, стараясь сохранить беспристрастие. До половины это удавалось. Чувствовал, что пишется очень густо, «мясисто», и без претенциозной абстрактности мысли, с очень «земным» ощущением мелочей привычного мира, сквозь который пробивается проклюнувшаяся душа человека. После половины обнаружил, что беспристрастие было внешним, что недочитать уже – как перерезать живое.

К концу даже заржал среди ночи, поддавшись твоему классу. Потом подумал: а что эти травинки? Не искусственно ли они торчат в середине рассказа? Верь, и без символики чувствуешь и лед и травинки – не те, желтые, а эти – пробивающиеся. И даже если бы я случайно пропустил место о мертвых травинках и таким образом не знал, что они есть в рассказе, то название его не вызвало бы недоумения. Над этим и теперь думаю. Видимо, в них, в тех неживых, есть, что-то и другое, чего я не схватил. В конце зарябили Алешины отрывочные слова, мысли: что это, как, почему. Какой-то спад той напряженной ровности и значительности, что во всем рассказе. Может, сначала кажется – слова очень сгущены, до нарочитости, а потом вдруг натыкаешься на одно – и картина ясна, как та, – выступающая из класса этакой курочкой! Молодец! Лишь бы так пошло – но уже в развитии, в тебе во всем.

О разговоре с Твардовским. [18] Он «записан» до зримости во мне. Мысль записать на бумаге, когда приехал из Москвы, показалась коробящим кощунством, хоть я не смотрел на него «суеверно». Да и неловко – сейчас о нем. слишком нескромно. Потом поговорим. Я конце месяца буду. А сейчас не хочется болтаться в воздухе и в Воронеже. Там, брат, так пусто сейчас… А тут хоть греет – свое, мучительное. Ты никуда не отлучишься к тому сроку?

Все. Будь здоров во всем. А. П.

P.S. Скажи, не приходилось ли тебе видеть в книготорге старые номера «Подъема» – 4 за 1963 и 1-й – за 1955? Очень нужно. Нужда не духовная, но большая. Если случится, посмотри, пожалуйста. Литстраница [19] – не моя, я в ней только «ингредиент»

со своей статьей.

9. Х. 65.

Привет, Володимир!

Ты напрасно тревожишься: тоска – тоской, а жизнь – жизнью, дело – делом. Прошлого у меня нет. И не будет. Я от него отказался сам перед собой.

Если позволят небеса, в субботу взмою ввысь – и увидимся. Я позвоню. Лишь бы синоптики не подвели. Рад буду, если в «Травинках» – без лести говорю – увидал нужное. Когда в вещи есть «корень», его всегда увидишь. Твоя открытка – как раз ко дню моего рождения. Так и зачислим.

Будь здоров.

Я могу быть вскоре. Есть дело.

Жму руку.

Алексей.

12. X 65.

Здравствуй, Владимир!

В тот раз я улетел рано утром в понедельник. Видел ли ты телепередачу 17-го? [20] Вряд ли. Дело в том, что вместо 5.00 она пошла в 2.00. Футбол внес поправку в программу. Если же видел, то говорить о ней нечего. Неудобств не испытывал. Даже от лампы, из-под коей удрал Кораблинов [21] и под кою сел облучаться я – надо же беречь стариков. Облучение помогло созреть моим некоторым мыслям, и я, прилетев, написал за это время стихи. Скажи, а нельзя ли все-таки пропихнуть изд-ву сборник этим годом? Как там дело сейчас – не уловил ли чего-нибудь нового?

Мой преемник (на с/хоз. отделе) [22] удрал, не выдержав месяца. Я хочу стоять на своем месте, а туда – пусть редактор ищет. Он к празднику приедет из санатория – вот и пусть займется укомплектованием кадров. О беглые людишки! Иных перемен нет. Надо делать свое. Мои – ночи.

Интересно, «Роман с друзьями» А. Мариенгофа в № 10 «Октября» [23] – это не вариант ли «Романа без вранья»? Вообще-то были времена… Ярко, громко, а почему-то не завидно. На праздник буду в Воронеже. Оставшееся время – дни – идут воловьей походкой.

Ты аннотацию уже отдал? Я не запомнил тогда. <…>

Как живешь?

Привез бы я тебе винограду, но здесь он исчез – и местный и грузинский. Что-то рано дохнуло холодом. Осень – грязная нищенка даже здесь. Ни одного яркого листа. Когда смотришь на землю сверху – становится душно: вся избита, размолота и затянута дымом, пылью, туманом. И какая тонкая оболочка жизненных газов окружает землю! Жутко. Ведь вся она будет в конце концов отравлена нами. И летя, не уйдешь от земли…

Все. Будь здоров. Жму руку…

Спасибо за Чюрлениса. «Истина» запомнилась.

Алексей.

26. X. 65.

Здравствуй, Володя!

Позавчера я из Москвы… Приехал в Воронеж – и не смог тебе даже позвонить. В полдень вылетел из Воронежа. Вышел из самолета, остановился на горе – далеко видна земля и тихо на ней, опустелой, принявшей первый, неверный снег.

Чем была Москва? Два часа – Кремль. В Архангельском соборе отблеск Рублева, могила Дмитрия Донского, Грозного… Вопрос гиду, почему рядом с Кремлем и Мавзолеем – буйный торг: Гумм и прочее. Не понравилось. Оторвался и пошел сам. <…>

Был в «Молодой гвардии» Г <…>, Б <…>. [24] Говорил о «столбовой дороге» и «обочине», кои они мне указывали в ответе. Заговорил Б. мягче. Но народ, чувствую, недобрый. Очень уж вежливый-с. Ладно. Свое надо вырывать. Нужно делать стихи. Вот плюнул на все лит. страсти и пишу.

Ладонщиков [25] порекомендовал (это пусть будет между нами): выйдет книжка, готовь ее и крупные циклы, пусть в Воронеже представляют тебя, рекомендуют в Союз. А там выйдет вторая книжка. Членство дает право попасть на литер. курсы. А мне так надо учиться – и вот столько преград на пути к учебе, к своему прямому делу. Ведь в Воронеже я тоже чужак в кругу расчисленных светил. Буду готовить стихи, а потом – рукопись. В «Мол. гв.» сказали: дело за вами, присылайте. Могу делать месяца четыре.

На работе все в порядке. Остаюсь на своем отделе писем, но человека на сельхозе нет, прихватываешь и не свои темы. Так жизнь идет. Недели через две буду в Воронеже. Карантин сняли, наконец. Нужно узнать, как идет цикл в «Подъеме». Волохов [26] одобрил все стихи, но запнулся «об одном месте». О каких – догадываюсь.

Всего доброго тебе.

Алексей.

13. XI. 65.

Во времени вечном (Из выступления на отчётно-выборной конференции МГО Союза писателей России 18 февраля 2004 года.)

Нынче совершенно отчётливо видится угрюмый декабрь 1990 года и тусклые, в одночасье ставшие чужими коридоры и переходы нашего писательского дома. Забрёл я тогда в наш писательский Союз с благой и тупой целью: заплатить членские взносы, благо остатних гонораров, о которых теперь слагают легенды, хватало не только на уплату оных. Зашёл и растерялся, поскольку никак не мог отыскать никого из нашей писательской обслуги. Ткнулся в какую-то дверь и вместо знакомых лиц узрел компанию упакованных «новых русских», мужиков и баб, оживлённо обмывающих новый компьютер.

– А вы кто? – высокомерно поинтересовалась самая размалёванная, явно главная секретутка.

– Да вроде писатель, хочу вот взносы заплатить. Не подскажете, где? – неестественно робко для самого себя поинтересовался я.

– А, писатель… Ходють тут ваши писатели! А чего шастают, непонятно. Скоро тут никаких писателей не будет. Отписались! – презрительно прокаркала перемалёванная бабёнка и величественно повернулась ко мне задом.

Прямо скажу: мерзопакостно стало на душе от такого приёма и от слов обидных. Именно не мерзко, а мерзопакостно, потому что на мерзость можно хоть как-то ответить, а вот изживать из души чужую мерзопакость можно десятилетиями. И за пределами жизни земной можно с ней не расстаться.

Двинулся я дальше по этажам, почти без надежды на здравый смысл, и лоб в лоб, столкнулся в коридоре с одним мелким стихотворцем, с которым собутыльничал в годы молодые.

– Какие ещё взносы? – набросился он на меня. – Нашёл, лопух, о чём думать! Теперь бизнес всюду, а ты – взносы! У тебя, случаем, нет клиентов на старые «волжанки»? Десять «волжанок» списанных могу предложить по отпускной цене. Давай наварим на пару сверху!

– Да откуда? Кто из наших сейчас при деньгах?.. – пробормотал я. – Все внизу варятся…