Черная молния вечности (сборник)
Шрифт:
В полной мере это проявляется и в литературе. Самый вопиющий пример – недавний добровольный отказ 9 июня австрийского писателя Петера Хандке от присуждённой ему писателями и критиками литературной премии Гейне за 2006 год. А причина этого состоит в том, что утверждать имя лауреата должен был городской совет Дюссельдорфа, финансирующий эту премию (50 тыс. евро). Но члены совета уже сказали, что никогда не присудят премию просербски настроенному писателю, поскольку это – вызов общеевропейским ценностям. Кстати, в апреле этого года дирекция парижского театра Comedie-Francaise публично отказалась ставить пьесу Хандке из-за того, что он приезжал в Белград на похороны Милошевича. Подобной
Многие зарубежные поэты для удобства переводчиков и в погоне за популярностью освоили так называемый верлибр, вернее лжеверлибр, ибо настоящий верлибр – удел великих мастеров, таких как Уитмен или Рубен Дарио. А некоторые наловчились писать верлибры сразу на английском языке. Например, одна присутствующая на встрече южнославянская поэтесса. И напрасно её американский муж показывает мне на пальцах «козу», подобно Черчиллю. Как бы намекая на победоносность верлибров своей милой супруги. В ответ я ему тоже показываю «козу», но пусть он не думает, что моя «коза» символизирует нашу общую Викторию. Пусть думает о рогах, которые могут запросто произрасти на его прогрессивной американской голове, если я снизойду до переводов его грациозной супруги с английского на русский.
Двойные стандарты проявляются и в выступлениях наших соседей из ближнего зарубежья, очень озабоченных самостийностью родного языка. Но странно: разоблачая какие-то имперские амбиции (с ударением на первом слоге), они не только выступают на русском языке, но и между собой общаются отнюдь не на мове. Подобные им инженеры человеческих душ – не борцы, а добыча глобализма. И отрадно, что в нашем Отечестве, слава Богу, не перевелись истинные подвижники духа, такие, как выдающийся мыслитель нашего времени Владимир Иванович Гусев, чьи ученики присутствуют на этой встрече, такие, как замечательный русский поэт Владимир Бояринов, чья переводческая работа на деле, а не на словах противостоит так называемому глобализирующему миру, как прибывший на встречу вместе со мной молодой Максим Замшев, чья поэтическая звезда только восходит. И не страх бытия, не надежда как следствие страха, а завещанная нашим многонациональным гением тайная свобода хранит нас.
Поэзия обращает количество в качество, в отличие от масскультуры – прислужницы глобализма, обращающей качество в количество. Но так называемому «идеальному», то есть глобальному обществу поэзия не нужна, а поэты – тем более. Об этом прозорливо говорил ещё в античные времена великий Платон. Впрочем, термин «идеальное общество», подаренный нам Платоном тысячелетия назад, весьма сомнителен, как и сомнителен термин «демократия», исторгнутый на свет Божий рабовладельческим строем. Поэтому я постоянно заключаю слова «идеальное общество» в кавычки и открывать их не собираюсь. На сей счёт и без меня мудрецы найдутся.
Но если всё-таки следовать логике Платона, то современный Евросоюз – пародийное подобие рухнувшего СССР – помаленьку обращается в настоящее «идеальное общество», поскольку истинная поэзия в Европе сходит на нет. Исходя из современной реальности и темпов «еврошизации», человеческой жизни вполне достаточно для искоренения поэзии как проявления Божественного Духа. И это не тёмный футурологический прогноз, а жёстко расчисленное грядущее, ибо дети в Западной Европе стихов практически не пишут. «Идеальному обществу» не нужны трезвые мечтатели, но необходим безумный человек-покупатель. Такое целенаправленное преображение человека творящего в человека покупающего явно не кончится торжеством абсолютного добра. Чем кончится, загадывать просто не хочется, ибо обращение мононациональных стран Европы в многонациональные уже сейчас
«Жизнь писателя, когда он на высоте, протекает в одиночестве. Писательские организации могут скрасить одиночество, но едва ли повысить качество его работы. Избавляясь от одиночества, он вырастает как общественная фигура, и нередко это идёт во вред творчеству. Ибо творит он один, и, если он достаточно хороший писатель, его дело – изо дня в день видеть впереди вечность – или отсутствие таковой».
Замрём на миг во тьме с закрытыми глазами, откроем глаза – и без страха вглядимся в грядущее, ибо человек – машина времени, и грядущее – в нас, равно с вечностью и с голосом нашей совести.
Искра вечности Божьей светится в каждом из нас. И дай нам Бог хоть малым светом озарить погибающие души и обозначить свет живым.
И – за глобализм!.. За глобализм Человека! Да услышится голос Человека над поруганными землями, над отравленными водами под слепнущим уходящим небом! Да возвысится голос Человека о надежде и спасении в борьбе с мировым злом и одиночеством, и золотое Солнце победы закроет чёрное Солнце погибели в Новом Небе над Новой Землёй.
Сны последних времён (документально-художественное историческое повествование)
Часть первая
Глава первая
Сокровенную историю нашего бытия ведает один Господь, и «проходит образ мира сего». Суетный, настырный человеческий разум не ведает даже то, что знает: ибо глухонемые в бессветной ночи следуют за слепцами, а слепцы громовым полднем тщатся услышать от глухонемых неизречимое слово истины. Но вопреки здравому смыслу вершится история мира, не прерывается дыхание спящих и бодрствующих, пылают живым огнем умершие тысячу лет назад звезды и не отводят глаза от восходящего, тяжелого солнца последние белые орлы.
Но уже дрожат, колеблются, сдвигаются краеугольные планетарные камни – и неспешно расходятся в праздной, благостной, одинокой толпе два одиноких человека. И не слышит их шагов никто. И никто в каменном зимнем городе не знает, что они уже не встретятся на этом свете. И ни радости, ни печали, и равнодушное одиночество вокруг. Но томят грозовые предчувствия души, забывшие свое бессмертие, – и тень грядущего незримо застит серебряное солнце Рождества.
Нынешней ночью он опять виделся во сне с покойной матерью. Эти сны он не отделял от жизни, но не говорил о них никому, бережно хранил в себе потустороннюю явь – и она ответно хранила его одиночество от безумия. Но сегодняшний сон выпадал из ряда заветных видений, он был подобен смертоносному камню, всплывшему со дна ледяной, угольной, бесплодной тьмы. Огромный – огромней неба, – осклизлый камень, как неземное чудовище, поглощал сознание, обращал пустотой цепенеющие мысли, выворачивал наизнанку гудящее сердце – и не доставало сил опрокинуть его в бездну забытья.
Но как прекрасно было все вначале. Ему снилась солнечная лесная дорога. Теплый ветер шелестел в молодой дубовой листве, светились птичьими глазами кусты отцветающего шиповника, клубились облака света над дальними соснами – и он, повзрослевший и в кого-то влюбленный, возвращался по старой, укромной дороге с войны. Мать сидела на раскладном стуле возле дома, молодая, красивая. В белом глухом платье и серебристой широкополой шляпе, как в ранние годы. Он первый увидел ее, но она тотчас подняла голову и воскликнула: