Чернильный ангел повесть
Шрифт:
Поэтому когдарожь цветет, тучи пыльцы над полем висят. А тут что мы видим? Додул? – Отец уставился на меня.
По тропке шел какой-то мужичок и решил, видимо, похозяйничать:
– Эй! Вам делать, что ли, нечего? А ну выходите оттуда!
Батя, резко повернувшись к нему, кинул на него взгляд такой ярости (“Что-о? Это тымне предлагаешь с поля уйти?!”), что мужичок сразу что-то такое почувствовал, стушевался и, бормоча себе под нос, удалился.
Лютует батя!
Обратно мы возвращались молча, в мрачных размышлениях. Он, видно,
А я думал, что без Нонны, очевидно, лютость станет нормой нашей жизни.
Мы молча прошли в калитку. Оча, важно раздувшись, стоял на тропинке и, видимо, не собирался нам ее уступать. Такие у них законы, очевидно. Видимо, на сестре потом никто не женится, если уступишь!
– Что встал?! – вдруг рявкнул батя. – В землю врастешь!
Своей жилистой крестьянской рукой он легко сдвинул Очу с дороги.
Тот чуть не упал, замахал руками, как крыльями, – но не улетел.
Вот так, дорогой мой Оча! Образ дряблого, безвольного интеллигента, увлеченного лишь своей наукой и ничего не замечающего, придется пересмотреть! Коренным образом! Просто некогда было бате показывать себя – а вот теперь любуйся!.. Я, кстати, тоже такой. Характер бойцовский, отцовский. Война? Война!
Я огляделся. Битте наконец вылез из “ямы”, неторопливо (куда спешить рабочему человеку) вытирал ветошью руки.
– На… держи! – Левин протянул ему деньги. Но Битте не торопился подходить… Кто к кому должен подойти – это еще вопрос!
Вдруг между заказчиком и исполнителем вклинился Оча, навис своей могучей тушей над тем и другим.
– Теперь всемне будут платить! – величественно проговорил
Оча, протягивая руку к Левину. – Дай сюда!
Я, совсем уже собравшись уйти, обернулся на крыльце.
Война?.. Война! Левин своими насмешливыми глазками-бусинками разглядывал Очу.
– Да пошел ты! – проговорил он и, обойдя Очу, дал деньги Битте в руки. Тот не спеша спрятал их в карманчик и, не обращая на Очу никакого внимания, пошел за ограду.
Война?.. Война!
Левин сел в тачку, завелся и поехал прямо на Очу. Тот стоял не двигаясь. Кто кого?
“Битва при Валерике. Слова М. Лермонтова. Музыка народная.
Исполняет Валерий Попов”.
И что? Никого уже не боюсь! Левин, потеснив все же Очу, уехал.
Битте ушел. И Савва вряд ли вступится. Ну что ж… Раз я это затеял – мне и расхлебывать. Батя мой союзник! Я хотел было раньше уйти, но теперь, специально оставшись на крыльце, смотрел на Очу. Ну что?!
Оча торопливо тыкал пальчиком в свой телефончик… Подкрепление?
Давай!
О господи!.. Секунду назад я был уверен, что ничего не боюсь (и так оно и было)… а теперь – боялся буквально всего! Кто все так запутывает- причем именно возле меня? Теперь всего боюсь. По переулку спускалась дочурка! Как всегда кстати! Тут малая кавказская война – а она явилась!
Я
Она шла тихо улыбаясь, еще не видя меня, но заранее предвкушая, как мы удивимся и обрадуемся, увидев ее! Она же не предполагает, что тут война, – надеется порадоваться… О господи, что за жизнь?!
– Эй! – окликнула она с тропинки.
– Эй! – весело откликнулся я.
Только что собрался позлобничать – но снова надевай радостную улыбку! Так скоро кожа треснет!
Мы обнялись. Вошли на террасу. Батя ждал нас там (или случайно вышел?).
– Мила моя! – простонародно проговорил он, обнимая внучку.
Мы сели, глядели друг на друга.
– Мать-то в больнице! – сказал я.
– Да, я знаю! – энергично заговорила она. – Она с утра мне сегодня позвонила – я уже была у нее, лекарство привезла! Так что…
Молодец! А я сволочь! Все утро тут сочинял!
– Ну… так теперь я к ней поеду? – Я поднялся было с табурета, но вдруг почувствовал, что уже устал.
– Да я уже сделала там все более-менее… – задумалась она.
– Ну и как там? – спросил я.
– Отвратительно! – пробасила дочка. – В палате восемь человек, все харкают, блюют – в туалет не могут выйти! Я пошла к сестре, а та говорит: “А что вы хотите? Здесь больница, больные люди!” -
Дочурка раздула ноздри. Характер бойцовский, отцовский -…Надо ее оттуда забирать!
– Как – забирать? – вскричал я.
Сколько тут всяческих проблем – еще жена снова вернется…
Оча, увидел я, вышел на развилку и нетерпеливо глядел вдаль по шоссе… подкрепление? Ай да джигит – один не может справиться с мирным населением!
Надо срочно сматываться! Куда? Дорога, похоже, перекрыта. Только морем.
– А давайте на лодке покатаемся! – жизнерадостно предложил я.
Энтузиазма мой призыв не встретил. Дочь никогда не соглашается из упрямства, батя тоже глядел скучно – его в данный момент, кроме здоровья, необходимого для окончания его работы, не волновало ничто. Один я тут такой, безумный гребец… Но объяснять им сейчас мою тягу к гребле будет трудно… не стоит пока пугать. Лучше побуду идиотом – мне не привыкать! Взять весла в руки – и угребать! Вот только с Саввой у нас отношения отвратительные. Может, батя весла попросит?
– Счас, только переоденусь, – проговорил я беззаботно
(беззаботность как раз дается трудней всего). – А ты сходи пока за веслами! – вскользь кинул я бате и направился в свою комнату.
– Сам возьми, – проскрипел батя. Упрям, даже когда понимает, в чем дело, а уж когда не понимает – тогда особенно!
Вязать узлы и бежать на вокзал? Слишком волнительно! Покатаемся, поглядим со стороны… Неужто ничего не понятно? Я в отчаянии глядел на батю. Смотрит он когда-нибудь на людей? Понимает, что здесь закрутилось? Знает хотя бы, кто тут живет? Навряд ли.