Черно-белая весна
Шрифт:
на высидку не утвердят.
И дяди гордятся местами,
у них исторический труд:
таланты растут под задами,
таланты, как надо, растут!
И жен, и отечества ради,
листая, как судьбы, листы,
могучие грозные дяди
размашисто ставят кресты.
Шуршат над столами года,
высиживаются таланты
и гении… иногда.
Монолог бывшего
уличного пса
Я собака, я не плачу,
я скулю на лунный свет.
Обещали жизнь собачью,
а собачьей жизни нет.
В черный год меня позвали,
пригласили в конуру.
На цепи и без медали
я когда-нибудь умру.
Мне ошейник режет шкуру,
под хвостом живет блоха,
и плывут куда-то сдуру
надо мною облака.
В рационе — миска супа
да консервы из костей.
Оттого и лаю глупо
на прохожих и гостей.
Я хвостом виляю криво,
я зеваю сквозь клыки,
а собачьи перспективы,
как и прежде, далеки.
Я не езжу на машине,
не валяюсь на ковре.
Вижу сны о буженине
с осетриной — в конуре.
Не зовут меня с Мосфильма,
не дают за роль призов.
И богиня Серафима
благородных любит псов.
А меня никто не любит
и не хочет понимать.
Как я мог поверить людям
и свободу променять?!
Я собака, я не плачу,
я скулю на лунный свет.
Обещали жизнь собачью,
а собачьей жизни нет.
Стерлядь
Я смотрел на рыбу
и печаль, как рыба,
плавала в душе:
почему не знаю?
Почему не ел?
Почему о рыбе
в знаниях пробел?
Но толпа туристов
среди бела дня
нагло оттеснила
в сторону меня.
И спиной сутулой
стену обтерев,
я музей покинул,
сдерживая гнев,—
и туристам тоже
надо хоть разок
на такую рыбу
положить глазок,
чтобы в час рассветный,
стоя на плоту,
в маленькой речушке
выловить плотву.
Баллада о монахе
За лесами, за морями
жил монах в могильной яме.
И молился день и ночь он
потому, что верил очень.
И туристы шли толпою,
словно звери к водопою,
чтоб испить слезу монаха,
а потом махнуть в Монако.
В яме не было комфорта,
но монах держался твердо,
и молился ночь и день он
на усладу лицедеям.
Но пришла однажды к яме
в кедах, шортах и панаме,
Ни о чем не беспокоясь,
Обнаженная по пояс.
И сказала: «В яме грязно,
в яме сыро, в яме душно.
Посмотри, как я прекрасна.
Посмотри, как я воздушна».
Оторвавшись от молитвы,
ей монах сказал: «Иди ты…»
И ушла, почти на полюс,
обнаженная по пояс.
А монах, откушав хлеба,
извинился перед небом:
«Так, мол, так, ругнулся, было,
каюсь…»
Небо не простило.
С той поры монаху снится
эта самая девица,
и монах, покинув яму,