Черное Рождество
Шрифт:
«Ведь он молод, — подумал Борис, — ему только тридцать пять лет. Что же сделало его таким? Ведь это не лицо живого человека, это лицо выгоревшего изнутри ходячего трупа. Что так выжгло его? Непомерное честолюбие, наполеоновские амбиции, соединившиеся с подозрительностью и манией преследования, бессонные ночи или просто кокаин?»
Рядом с генералом стоял тот же красивый молодой ординарец, которого Борис заметил еще на вокзале в Симферополе. Лицо ординарца при всей его нежной красоте было прихвачено
Слащов оглядел находящихся в комнате и, выделив Горецкого как главного, заговорил голосом достаточно тихим, но звенящим от плохо сдерживаемой злобы:
— Что же, господа контрразведчики, у вас нет других дел, как только пытаться скомпрометировать единственного генерала, который еще думает о том, чтобы удержать фронт, а не исключительно о собственном обогащении или об интригах? Вам мало всех прежних доносов, теперь вы хотите объявить меня мародером?
— Позвольте, ваше превосходительство, я не знаю, о чем вы говорите! — попробовал остановить генерала Горецкий.
— Ах, вы не знаете, — голос Слащова повысился, наполнил собою комнату, запросился наружу, — вы не знаете! Да все вы заодно, все вы одним миром мазаны!
— Подожди, Яков, — вмешался молодой ординарец неожиданно высоким певучим голосом, — может быть, полковник и вправду ни при чем?
— Оставь, Лида! — отмахнулся Слащов. — Все они одна шайка!
— Прошу вас, господин генерал, — воспользовался Горецкий паузой, — прошу вас, объясните, в чем дело.
— В чем дело? — издевательски повторил Слащов. — Дело в вашем замечательном коллеге Шарове. Мало того, что его, штатского чиновника, прислали в Крым заведовать контрразведкой и что эта контрразведка не подчиняется ни моему начштаба, ни мне. Мало того, что ему поручили секретную слежку за мной, так этот мерзавец пытался взвалить на меня обвинение в уголовном преступлении, в мародерстве!
Горецкий слушал генерала внимательно, не прерывая, и это, видимо, успокаивающе подействовало на Слащова. Он понизил голос и продолжил гораздо спокойнее:
— Несколько дней тому назад Шаров пришел в штаб и предложил купить у него кольцо — очень дорогое прекрасное кольцо по баснословно дешевой цене, но и такой суммы ни у кого в штабе не нашлось. Тогда Шаров еще сбавил цену — видно было, что он обязательно хочет продать это кольцо. Мне это показалось очень подозрительным — точно он краденое продает. Так я об этом и сказал в штабе. По счастью, кольцо так никто и не купил. А сегодня я узнал, что кольцо это принадлежало казненному полковнику Протопопову. Одна родственница Протопопова узнала это кольцо.
— Кольцо того самого полковника Протопопова, которого…
— Которого я приказал повесить за прямое неподчинение,
— Хм, интересная история, — задумчиво пробормотал полковник. — И вы утверждаете, что весь эпизод с кольцом Шаров выдумал нарочно, чтобы насолить вам?
Генерал почувствовал сарказм в голосе Горецкого и мгновенно остервенился.
Яростью полыхнули его глаза, а лицо стало еще бледнее.
— Полковник! — гаркнул он так, что казалось, стекла в кабинете сейчас треснут. — Попрошу вас не забываться! Вы разговариваете со старшим по чину!
— Я помню, что вы выше меня по чину, — спокойно ответил Горецкий. — Дело в том, что хоть вы и находитесь в контрразведке, но обращаетесь не по адресу. — Борис отметил про себя, что Аркадий Петрович произнес эти слова мягко, стараясь сгладить резкость. — Я — не контрразведчик, я представитель Военного управления при штабе армии Врангеля.
— И чем же вы тут занимаетесь? — вскричал Слащов.
— Вообще-то я не обязан отчитываться, но вам расскажу, — мягким, штатским голосом ответил Горецкий.
Пенсне сидело на носу, и перед генералом Слащовым стоял интеллигентный профессор Аркадий Петрович Горецкий.
— Так вот, миссия моя сложная. Кроме всяческих конфиденциальных поручений, я некоторым образом помогаю контрразведке. Вот недавно — может, вам докладывали? — мы арестовали в Севастополе большевистский подпольный комитет.
— Знаю, — пробормотал Слащов.
Голос его стал тише, и сам он как-то поспокойнее, очевидно, мягкая речь полковника Горецкого подействовала на него благотворно.
— Как раз сейчас до вашего прихода мы с моим коллегой, — Горецкий указал на Бориса, причем генерал Слащов даже не обернулся, но зато Борис поймал на себе заинтересованный взгляд его ординарца, которого генерал называл Лидой, — говорили о том, что главным врагом белого движения, который причиняет ему едва ли не больше вреда, чем красные, является спекуляция.
— Вот как? — вскинул брови генерал.
— Не могу не признать, — продолжал Горецкий «профессорским» голосом, — что среди сотрудников севастопольской контрразведки ростки спекуляции расцвели пышным цветом, и среди них особенно выделяется имя упомянутого вами Шарова. Так что мы с вами, господин генерал, весьма солидарны во мнении насчет этого господина.
— Если бы они оставили меня в покое и не следили за мной — начальником обороны Крыма, то я бы не стал связываться с этими мерзавцами, — сказал Слащов. — Пускай обделывают свои грязные делишки за моей спиной, прикрываясь заботой о фронте и тыле, — мне все равно…