ЧЕРНОВОЙ ВАРИАНТ
Шрифт:
Говорила мать:
– У этого мальчика нет самолюбия. Ему все равно, что есть, как одеться, играть с детьми своего круга или со сторожихами. Он не стыдится играть с малышами.
<...>
Десятый час. Выстрелы: раз, два, несколько, два, один, несколько. Может быть, это именно мое окно плохо затемнено?
Но я не прекращаю писать.
Наоборот, летучее (единичный выстрел) становится мысль.
<...>
Почему я собираю посуду? [27.02.42, последняя статья Корчака
Знаю, что много их, недовольных тем, что после еды собираю посуду. Даже дежурные, похоже, этого не любят. Ведь справляются. Их хватает. А если бы и недоставало, можно добавить одного или двух. Ну что за чудачество, что за упрямство, а то даже и безобразное притворство, будто такой уж работящий и демократ. <...>
А что хуже всего: делаю это неловко, мешаю раздаче добавки, толкаю тех, кто тесно сидит за столами. Из-за меня не успевают вылизать миски. Кто-то даже может лишиться добавки. Раза два у меня что-то упало с тарелок, которые я нес неуклюже. Если бы это случилось у другого, не миновать, наверно, скандала. <...>
...Как же понять, зачем я это делаю?..
...вот мое объяснение:
Когда сам убираю, мне видны треснувшие тарелки, погнутые ложки, облупившиеся миски. <...> Видно, как расхлябанные разбрасывают ложки, ножи, солонки и чашки вместо того, чтобы поставить на место. Временами бросится в глаза, как раздают добавки, или замечу кто с кем сидит - и подумаю о том и этом. Потому что если что-то делать, то не бессмысленно. Эта работа официанта для меня и выгодна,- и приятна, и интересна.
Но не это главное. Главное - совсем другое. То, о чем уже много раз говорил и писал и с чем воюю лет тридцать, без видимого результата, но борьбы той прекратить не хочу и не могу.
Воюю за то, чтобы в Доме Сирот не было работы интеллигентной или простой, умной или глупой, чистой или грязной - работы для барышень и работы для рядовой голытьбы. В Доме Сирот не должно быть трудящихся только физически или только умственно.
В городском интернате на Дельной с огорчением и отвращением смотрят на то, как я подаю руку уборщице, причем даже тогда, когда она моет лестницу и руки ее мокры. <...>
Уважаю честных работников. Их руки для меня всегда чисты, и мнение их - на вес золота. <...>
<...> Римского папу называют святым отцом, сановники преклоняют перед ним колени и целуют его туфлю. И тот же папа каждый год моет в костеле ноги двенадцати нищим. <...>
Кто говорит: “Физическая работа - грязная” - врет. Хуже, когда лицемер говорит: “Любая работа не позорна”, но сам избирает только чистую работу...
<...>
Поливаю цветы. Моя лысина в окне - такая хорошая цель.
У него карабин. Почему он стоит и смотрит спокойно?
Нет приказа.
А может быть, до военной службы он был сельским учителем или нотариусом, дворником?
Что
Может быть, он не знает даже, как все на самом деле?
Он мог приехать только вчера, издалека... [103, с. 301-375].
Это последняя строчка Януша Корчака.
Он искал человека даже в эсэсовце.
Многоточие - Его рукой...
А. ШАРОВ:
Пятого августа сорок второго года... Дом Сирот - дети и взрослые - выстроился на улице. Корчак и его дети начинали последний путь. Над детским строем развевалось зеленое знамя Матиуша. Корчак шел впереди, держа за руки двух детей...
Колонна обреченных детей с детской силой и бесстрашием разрезала самый строй фашизма [106, с. 216].
РЕМБА (очевидец):
Дети построились по четверо. Корчак с высоко поднятой головой шел впереди... Второй отряд вела Стефания Вильчинска, третий - Бронятовска... четвертый - Штернфельд... Это были первые евреи [гетто], которые шли на смерть с честью, презрительно глядя на людоедов [107, с. 108].
И. ПЕРЛЕ (очевидец):
Не могу не повторить банальные слова, что нет пера, которое могло бы описать эту страшную картину. Гитлеровские детоубийцы в дикой ярости непрерывно стреляли. Двести детей были в смертельной опасности. <...> И тогда произошло необычайное: эти двести ребят не кричали, ни один не спрятался, они только теснились, как птенцы, возле своего учителя и воспитателя, своего отца и брата...
Он встал первым. Слабым исхудавшим телом заслонил детей.
Гитлеровские псы нисколько не утихли; револьвер в одной руке, хлыст - в другой, и лай:
– Марш!
Горе глазам, видевшим тот ужас.
Януш Корчак, без шляпы, в подпоясанном пальто, в высоких сапогах, сгорбленный, берет самого маленького ребенка за руку и идет вперед. Идут и несколько сестер в белых фартуках, а за ними 200 только что причесанных детей, ведомых на смерть.
Со всех сторон детей окружают немецкие, украинские и еврейские полицаи.
Тем временем в Юденрате узнали о происходящем... Бросились хлопотать, звонить, спасать.
Кого спасать? Нет, не 200 детей, а одного Януша Корчака.
Но он вежливо поблагодарил господ из Юденрата... и пошел вместе со своими детьми...
Рыдали камни мостовых... А гитлеровские палачи подгоняли детей кнутами и непрерывно стреляли [107, с. 108-109].
А. ШАРОВ:
Из Варшавы поезд повез детей в Треблинку. Только один мальчик выбрался на волю: Корчак поднял его на руки, и мальчику удалось выскользнуть в маленькое окошко товарного вагона. Но и этот мальчик потом, в Варшаве, погиб.