Чернозёмные поля
Шрифт:
— Смотрите же, поделите хорошенько, я вам пришлю три сотни.
— И на том спасибо, — отвечала развязная Фёкла, и сейчас же прибавила, обращаясь к бабам: — Вот, бабы, житьё господам, подумаешь! Коли б я была барыней, всё бы яблоки да пироги ела, и не смотрела бы на хлеб. Работы за ними никакой, только знай выбирай, как бы послаже съесть да помягче лечь. Не то что нам с вами, бабы!
Татьяна Сергеевна была не особенная охотница до мужицкой философии подобного рода и всегда имела на самом дурном замечании мыслителей и мыслительниц, останавливавшихся на таких щекотливых вопросах. Но так как, по её убеждению, простой народ во всех необходимых случаях следовало вразумлять
— Нет, бабочки милые, сказала она, тяжко вздохнувши, своим ласковым голосом. — Поверьте, что господам ещё труднее, чем мужичкам. Вы знаете, что сказано в нашем священном писании, вот что священник читает в храме Божием: «Кому много дастся, с того много и спросится». Вы много трудитесь телом, а мы должны трудиться головою, мы должны обо всём подумать, всё рассчитать. О, это очень, очень трудно, бабочки… Но если Господь повелел, чтобы мы были господа, вы бы были слуги, нам нужно безропотно покоряться своему жребию.
— Вестимо так. Что Господь уставил, того нам не переставлять, — счёл долгом подтвердить Тимофей. — От Бога и царя положено.
— Видите ли, бабочки! — продолжала Татьяна Сергеевна в приливе спасительного красноречия. — Вот, например, взять ваших крестьянских детей и наших господских. Ваши детки живут себе, горя мало, только играют да веселятся, а наши дети с самых малых лет обязаны учиться разным наукам, языкам. Вот Алёша мой уже учёный-преучёный стал.
— Одначе, барыня, господа бы с нами не поменялись, — с лукавым смехом уличала Фёкла.
— Ну там растабарывай! Молоти, молоти! — окоротил её Тимофей. — Тоже умная выискалась. Без тебя-то не слыхал никто.
— Да что ж не слыхал? Барыня со мной говорит, я отвечать должна. Чего ты вскинулся? — огрызалась Фёкла.
Татьяна Сергеевна сочла за лучшее не дослышать последних слов, и, немного сконфуженная, но всё-таки сияя своею доброю улыбкою, проходила далее.
Обуховский лес
Спас-праздник выдался ясный и тихий. Осень, только что начинающая замирать, красива, как весна, и сердцу дороже весны. Никогда так глубоко и страстно не ценятся радости жизни. как на пороге старости, когда ещё цела дозревшая сила человека, но уже сердце щемит печальное предвкушение неизбежного надвигающегося будущего.
Полные гумна хлеба золотились на ярком, но уже не жарком солнце. Из садов пахло спелыми яблоками. В лесах, в садах, по густым ещё шапкам деревьев пробрызнули, как первая седина, где бледно-золотые, где ярко-красные тоны, от которых ещё кудрявее, рельефнее и красивее стали смотреть доживающие леса. Звук охотничьего рога, давно неслышимый, теперь нередко будит морозный редкий воздух осеннего утра. Отделались хозяева от забот, освободились жнивья от хлебных копен, подросли и наелись на вольном корму пушистые зайцы. В лесу стало страсть хорошо… Виднее, прохладнее, живописнее…
Нахолодевшее весеннее солнце вызывает из нахолодевшей земли белоснежный цвет ландышей, лилий, терновника, груши и всяких других белоцветущих деревьев. Весна бела, розова и бледна, — и на лугу, и в садах. Земля, упитавшаяся зноем лета, выдаёт осеннему солнцу всю напряжённую яркость своих красок: качаются на осеннем лугу крупные, грубо-жёлтые зонтики пижмы, метёлки зверобоя, коровяка, краснеет до тёмного багрянца зелёный лист деревьев, тёмная зелень рябины вспыхивает, как пожаром, красными гроздьями; такими же красными ягодами завеселели и шиповник. и бересклет, и калина, и бузина, и жимолость. Посмотришь
Суровцов вставал рано, и воспользовавшись праздником, успел сходить с ружьём в обуховский лес. Ему не раз приходилось поднимать там с это время ранних вальдшнепов, первых вестовщиков начинающегося пролёта. Однако этим утром он не только не нашёл вальдшнепов, но даже не вспугнул под лесом ни одной перепёлки; только подышал лесным воздухом и полюбовался на великолепные лесные перспективы, которые всякий раз приводили его в юношеский восторг. «Ах, жалко не захватил карандаша с альбомом», — ворчал он, въедаясь восхищёнными глазами в характерную группу старых берёз, которую мгновенно уловило и оценило его артистическое чутьё. Он старался запомнить главные удары света и самые выразительные повороты ветвей, чтобы попытаться накидать дома этих берёз. У Суровцова было особенно живое и сочувственное понимание природы. Где сухой и однообразный ум не видал ничего достойного внимания, там тонкому художническому чутью Суровцова виделась неописанная красота.
Обуховский лет был известен и Силаю Кузьмичу под именем обуховской рощи. Силай Кузьмич даже сильно жаждал купить его у генеральши на сруб, потому что, как говорил он, «там таперича такие кряжи страшные, не токмо что на вереи, на валы выйдут; а есть такие, хоть ступы долби! По древним временам роща, не по нонешним; что доски тут напилишь, что кругляку порежешь на срубы! Одними полозьями да ободьями свои деньги выберешь». Но Силаю Кузьмичу, без сомненья, в голову не приходило, что могут быть на свете люди, которые бы смотрели на его «обуховскую рощу» так, как смотрел не неё его сосед Суровцов.
Суровцову лес представлялся чем-то живым и могучим, полным могучих и живых организмов. Всякое дерево имело в глазах Суровцова свою определённую и характерную физиономию. Он читал психологию их в изгибах ветвей, в очертании их листвы. Вон тяжёлая, железистая, едва подвижная листва и словно стальной бронёй покрытые серые, могучие суки в угловатых поворотах, — это дуб. Он весь тёмен, суров и твёрд, как муж силы и опыта. Молодой ясень, напротив, весел и светел. весь сквозит и взбит кверху лёгким ярко-зелёным пухом; это чистый юноша, когда он ещё полон счастливых замыслов и сверкает радостью первой весны. У осины и ствол, и листья несколько туманны, печально-серые; в ней много будничного, несчастного и много женского; хлопотливая, вечно лепечущая хозяйка, без расчётов на красоту и любовь. Куда ни взглядывал Суровцов, всюду новое выражение, новый характер. Вон белокурая мягкосердечная берёза с плачущими ветками, распущенными, как вдовьи волоса… Вон ели, вытянувшиеся в ряд, словно траурная толпа гигантских монахов в чёрных ризах, суровая и безмолвная; вон рябина, красная и пьяная, как вакханка…
Обуховский лес спускался грядою упругих, круглых холмов в тихую, почти всегда пустынную долинку, за которою поднимались такие же красивые, ещё не распаханные холмы, покрытые травою. Это был один из редких уголков, уцелевших от разрушительной руки неразумного хозяйства. Из него ещё не успели изгнать природы; дерево ещё росло на нём в первобытной своей мощи и красоте, цветы цвели яркими коврами, стелились сочные, обильные травы, пели и гнездились птицы, и из бесприютной дали радостно намечал этот отрадный Божий приют вольный зверь, трусливо скитавшийся по распаханным людским полям.