Черняховского, 4-А
Шрифт:
Что знают люди, — продолжал он, — находящиеся на так называемой свободе, о Гулаге, о лагерях? Овчарки. ВертухАи. ШмСны. Номера на спине, на коленях. «Молитва» дневного конвоя: «Шаг влево, шаг вправо считается побегом…» Ну, ещё, быть может, ночную перекличку «пСпок» на вышках: «Пост по охране врагов народа, шпионов, террористов, поджигателей новой войны сдал». «Пост по охране… (всех вышеперечисленных) принял»…
Однако так называемые свободные люди, наверняка, и представить не могут, что лагеря, куда пригоняли нас сотнями тысяч, отравляли жизнь не только нам, зэкам, но и тюремщикам. В том числе, даже самому главному из них — нашему Вождю… Не удивляйтесь: когда бывало особенно невмоготу, некоторые из нас, не потерявшие
Подобие улыбки исчезло с лица Р.Л.
— Далеко не всем так везло, как мне. Даже более молодым. Был там у нас, я вспомнил, один ленинградец, почти мальчик. Истинный поэт, от рождения. Я оказался рядом, когда он уходил… Уходил из жизни. Он тогда прочитал последние свои стихи, они просто отпечатались в мозгу. Хочется забыть, да не получается…
Пей кровь, как цинандАли на пирах,
Ставь к стенке нас, овчарок злобных уськай!
Топи в крови свой беспредельный страх
Перед дурной медлительностью русской!
Чтоб были любы мы твоим очам,
Ты честь и гордость в наших душах выжег,
Но, всё равно, не спится по ночам
И под охраной пулемётных вышек…
Что ж, дыма не бывает без огня:
Не всех в тайге засыпали метели —
Жаль только, обойдётся без меня,
Когда придут поднять тебя с постели!
…А ещё… Был у нас упрямый старый врач. Его невзлюбило начальство, гоняло на самые тяжёлые работы. Однажды зимой он так ослаб, что не вышел из барака. Начальник велел доставить, и его, как у нас говорили, поволокли по кочкам. Мороз стоял жуткий, по дороге он рукавицу потерял, но работать, всё равно, заставили.
Потом другой зэк, простой крестьянский парень, рассказал про это стихами. В нашем лагерном «лицее» многие невольно становились поэтами.
…Не глядя на своих конвойных,
На серый вытоптанный снег,
Вдруг, непреклонно и спокойно,
Из строя вышел человек.
Он палец отломил от кисти
И им в начальника швырнул,
Нас было человек под триста,
Над строем вился пар и гул.
И сразу всё оцепенело,
Умолкли выкрики и гул…
Я оглянулся и несмело
То было не лицо страдальца —
Я видел вызов, скорбь и гнев…
И отмороженные пальцы
Неслышно падали на снег.
…Мы с вами заговорили о смерти Сталина? И среди зэков находились такие, кто плакал, узнав об этом. Что тут скажешь? Воистину, человек — существо загадочное. А менее загадочные выражали свои чувства так:
…Морозный день и вьюжный
Прошёл. Но падал снег.
Не жизни — смерти нужный
Скончался человек.
Наивные, как дети,
Пустились люди в плач:
Впервые на планете
Оплакан был палач.
Разумеется, далеко не впервые! Всегда были и есть такие, кто верили и верят — истово, искренне, беззаветно — и вера их сродни душевной болезни. Но ещё больше, наверное, тех, кто настолько привык к вранью, чужому и собственному, что оно стало второй натурой. А результат один и тот же — духовное перерождение. Об этом… погодите, я вспомню… у зэков есть стихи обо всём на свете…
…Ты лги им, как хочешь — и в рифму, и прозой,
Но только восторженно, звонко, пространно:
Крапиву зови — не иначе как розой,
Любимым вождём — палача и тирана…
* * *
Слушать собеседника — было для В.П., по-прежнему, интересно, непривычно, странновато и… страшновато. А если бы всё это слышали сейчас хотя бы те люди, чьи голоса раздаются сейчас из коридора за дверью тесной комнаты Р.Л.? Поняли бы они? Разделили бы этот гнев, горечь, ненависть? Прочувствовали бы такие немудрящие слова:
…Жизнь моя давно сгорела,
Стала юность горстью пепла,
Молодое сгибло тело,
И душа давно ослепла…
Я несу в руке подъятой
Золотой огонь бунтарства,
Озаряя мрак проклятый,
Скрывший солнечное царство…
В.С. (11-я шахта, 1950-е гг.)
В один из следующих приходов к нему В.П. услышал от Р.Л. такие слова:
— …У меня возникла мысль… знаете?.. она может показаться вам неожиданной. Я человек, как видите, немолодой, к тому же, не слишком здоровый и, по существу, одинокий. И меня страшит, когда начинаю думать, что весь мой немалый архив поэзии узников Гулага некому будет оставить… он пропадёт. Исчезнут свидетельства… память… Ни одно государственное издательство его не возьмёт — отпихнётся, как чёрт от ладана… А вы человек молодой… Если бы я мог на вас рассчитывать…
В.П. был в некотором смятении: он и так уже начинал ощущать себя в пространстве этих судеб, этих стихов, но становиться ответственным за них, за их сохранность… Это и нешуточно, и небезопасно…