Чёрный Дьявол
Шрифт:
— Умом трекнулся старик, — сокрушался Мефодий.
— Не старик, а ты разум потерял! — сказал мужик с бородой. — Кто тебя тянул за язык такое говорить? Наелись медку. Да пусть он хоть сто раз дьявол, помогал бы нам, и ладно. И таких дьяволов бы нам побольше. Был ты дурачком, Мефодий, им и остался. Правдивей нашелся. Выгнал нас Макар. Пошли, чего столбами стоять…
В деревне разговоры и пересуды. Больше всех кричала Кузиха:
— Сам он признался, что дьявол. Надо спалить дьявольское гнездо, как это сделали староверы. Спалить!
Клич опасный.
— Глупый народец! Разве Макара-добряка надо палить? Вы у себя кого палили, когда бунтовали?
— Помещиков.
— Вот и палите Кузьминых, Безродных, тех, кто вас обирает, а не того, кто вам помогает. Макар вас всех грел, а вы ему в ответ клевету и черную неблагодарность. Эх, люди, люди, тьма беспросветная!
— А ты просвети! Просвети, допрежь обзывать! — орали бородачи.
— Вот и просвещаю. Для кого жил Макар? Для вас, для добра. Только Макар многое не понимает: поднял Евтиха, а Евтих его теперь оговаривает, потому что Макар больше не подает мироеду. Вон Гусев от Макара в богачи прет, а выходит, что доброта Макара идет не в пользу, а во вред. Но Макар в том не виноват. Тут надо смотреть дальше. Искать причины, почему есть бедные и богатые. И почему богачи делаются зверьми. А вот мог бы таким же стать Макар, да не стал. Честный он и добрый.
— Не слухайте его, — орала Кузиха. — Макар — дьявольский пособник. Спалить его надо.
Но Кузиху уже никто не слушал. Шишканов заставил-таки мужиков думать. Так и разошлись.
Макар сидел у стола и одну кружку за другой тянул медовуху.
Вошел Шишканов:
— Бражничаешь, Макар Сидорыч? А пчела-то в меду топится.
— А пусть топится. Мне уже хватит. Садись, выпей, да поговорим по душам. Ты из тех, кто правду ищет. Но только скажи, где она? Ну, где та правда?
— Правда в людях. В людях правда.
— Так отчего же они меня оболгали? «Колдун, чернокнижник, дьявольский приспешник». Отчего, скажи?
— От темноты своей, от суеверия, Макар Сидорыч. Ты на людей не обижайся. Будет время, поймут они тебя, твою доброту оценят, придут, попросят прощения.
— Придут! Сколько они раз приходили, и ни один правды не сказал. Ведь от кого я все узнал? От убивца Безродного. Знаешь такого?
— Как не знать. На моих глазах этот пес чуть его не порвал. Баба в Безродного стреляла, не дал убить Хомин. Признал ведь и я того пса, но промолчал.
— Это ты правильно сделал. Отдать злодею такого пса грешно.
— Я еще там слышал, что на Безродного кивали мужики как на убийцу. Об этом мне говорил мой корешок Гурин, тоже из ссыльных.
— Бунтовщик, значит… Но я о другом хочу тебе рассказать. Ведь Безродный-то ко мне приходил, грозил убить, я донес про убийство корневщиков на перевале, но не знал тогда, что убийца Безродный. Вот хочу снова написать самому губернатору, фамилию бандита хочу сообщить.
— Где и как было дело, расскажи подробнее, — попросил Шишканов.
Макар рассказал.
— Где
— Но он говорил, что купил всех.
— Всех не мог купить, хотя там честных людей и мало.
— Вот и я думаю, а вдруг прищемлю я хвост Безродному?
— Пиши, Макар, завтра я ухожу в город. Дела есть, вот и передам все в надежные руки. И губернатору.
Макар долго и подробно писал письмо губернатору, выводил вязью буквы: «Ваше превосходительство губернатор, это я пишу не для праздного доноса или мести, это всяческая правда. Безродный — убивец и бандит… Внемлите разуму и приструньте Безродного…»
Ушел Шишканов и унес письмо в город. А когда вернулся, принес с собой листовку, напечатанную в подпольной типографии. В листовке рассказывалось о зверствах, чинимых в тайге бандитами, которые купили пристава и судей. Она призывала бороться с угнетателями народа. Упоминалось в ней имя Безродного. Макар прочитал листовку, усмехнулся и сказал:
— Может, хоть одно доброе дело зачтут мне люди.
Скучно и одиноко зажил Макар. Никого не пускал на пасеку, кроме Шишканова. Привязался он к этому человеку. Вел с ним долгие беседы о жизни, о том, как будут жить люди через сто, двести лет. По всему видно было, что Шишканов уже крепко связался с большевиками во Владивостоке, поэтому убеждал Булавина, что грядет такое время, когда против царя и неправды встанет стар и мал.
— Вот и надо собирать народ, а ты гонишь его от себя.
— Но ведь оболгали. Ты не думай, что я против людей. За них, и только за них, но и меня надо понять, дать роздых душе моей. Болит. Ушибли здорово. Вот подживет, и вернусь я к людям.
— Вертайся, но только не делай так, как делал с Хоминым. Всех таким манером не выведешь в люди.
— Это верно. Сделал я из Хомина настоящего брандахлыста. Да и сам же в плохих оказался.
Многое, казалось, понял Макар, но ту черту, что пролегла между ним и народом, перешагнуть не мог.
Шишканов видел, что трудно приходится Макару. Не раз заходил к нему, чтобы поговорить, успокоить человека. Может быть, Шишканов достиг бы своей цели, да пришлось ему надолго отлучиться в город.
Макар продолжал жить нелюдимо.
6
Повалили снега, засыпали тайгу, начали рядить ее в сказку. Не хотел Макар в тот год заниматься охотой: всего у него было вдоволь. Но не усидел, позвала тайга. Оно и понятно, рожден в тайге, жил тайгой, и вдруг всё сразу бросить. И сила еще была. Скучно сидеть сложа руки. Правда, в тот год было мало пушного зверя — случился неурожай на кедровые орехи, откочевали белки, ушли колонки из-за нехватки мышей. Зато было много кабарги. Спрос перекупщиков на кабарожий пупок был большой. Вот и решил этим заняться Макар. Подправил старые изгороди, построил несколько километров новых, в проходах наставил множество петель на кабаргу.