Черный Ферзь

Савеличев Михаил Валерьевич

И вдруг Парсифаля осенило. В какое-то крошечное мгновение он понял все. Все. Кто такие вандереры… Зачем они сотворили «чертову дюжину»… Как работают зажигатели… Все. Все. Он вскинулся, чтобы даже не сказать, а прокричать это непонятно откуда возникшее понимание в чертову лысину Вандерера, но не успел. Словно кто-то щелкнул клавишей, и свет понимания погас, исчез, не оставив в памяти ни единого следа, кроме горького привкуса, какой бывает на утро от съеденного по вечеру шоколада.

Он точно слепой шарил по закоулкам сознания, отыскивая хоть след, хоть намек — дьявол с этим пониманием! — к добру, ко злу или вообще ни к чему существование отпрысков неизвестных родителей?!

И

лишь холодный рассудок подсказывал — рациональное человечество больше не имеет права на подобные суждения. В пространстве, лишенном этического абсолюта, бессмысленно соизмерять свое понимание добра и понимание добра с какими-нибудь вандерерами. Утеряна точка отсчета любви, забыты единицы измерения справедливости.

Вандерер ждал ответа, и Парсифаль бессильно сжал кулаки:

— Но вы ведь даже не знаете как он его активирует!

— Почему не знаем? — казалось Вандерер удивился. — Очень даже знаем. Мы не знаем что произойдет дальше… — он пожевал губами, невольно выдавая свою невообразимую дряхлость. — И знать не хотим.

— Но откуда… — Парсифаль осекся. — Но ведь Корнеол может тоже его использовать! Пока мы тут разговариваем, у него будет масса времени, чтобы…

— Он не сможет, — отрезал Вандерер.

Парсифаль ждал продолжения, но Вандерер больше ничего не сказал.

— Надо было все нам рассказать, — после долгого молчания произнес Сердолик.

— Чтобы вы потом кончили жизнь самоубийством? — спросил Вандерер. — Знаешь ли, это страшно — осознавать себя рожденным из машины, сооруженной неведомыми чудовищами в невообразимо древние времена.

Солнце катилось к горизонту и никак не могло упасть. Изломанная древними развалинами дуга словно прогибалась, плавилась от жара светила, незаметно для глаз уступая секунду за секундой, минуту за минуту, которые складываются в градусы, превращая закат в асимптоту.

И почему-то именно сейчас Корнеол вспомнил, как впервые встретил отца… Странно, но если у ребенка и сохраняются первые воспоминания детства, скорее всего нечто яркое, необычное — неуничтожимое тавро ощущения подлинной жизни — то они никогда не связаны с родителями, которые существуют лишь как ласковая, заботливая, но обыденность, подложка, основа, и добраться до нее требует недюжей силы и работы, детям не свойственной. Но именно свидание с отцом так и осталось изначальным репером всей его последующей жизни…

— А ты это знаешь? — спросил Сердолик. — Знаешь, каково почувствовать себя чудовищем?

— Да, знаю, — резко ответил Вандерер. — Надеюсь твоя… бывшая жена сообщила, что в ящике отсутствует пара зажигателей? — Сердолик даже не пошевельнулся, ни отрицая, ни подтверждая догадку. Впрочем, Вандерер и не ждал никаких подтверждений. — Эта цена двух экспе… неудавшихся попыток. Ты не первый, кому мы раскрыли тайну личности.

Багровый отсвет заливал комнату, будто некто пырнул небесную плоть кинжалом, и из раны пролилась кровь — густая и липкая. Может именно поэтому Вандерер ощущал глухое раздражение — чересчур уж театральным выходил их разговор. Он несколько раз порывался попросить Корнеола задернуть шторы, но почти не сомневался, что тот ему откажет. Долгое пребывание на Флакше приучает ценить открытый вид на горизонт.

Вандерер встал и прошелся вдоль стен, разглядывая изображения — слегка пожухлые свидетельства тех времен, когда и сам он был не столь дряхл.

— Не бойся, — сказал Корнеол. — Я никого сюда не пускал… не пускаю.

— Даже ее? — не оборачиваясь спросил Вандерер.

— Даже ее. Она назвала эту комнату «Убежище Синей Бороды», —

короткий смешок. — Только… только сын иногда заходит. Но ведь он должен увидеть дедушку хотя бы на фотографиях?

— Наверное, — рассеяно ответил Вандерер, пытаясь отыскать Сердолика на групповом снимке выпускников. Тот, как обычно, стоял в верхнем ряду с краю, задрав очи горе, отчего вид у него получился потешный.

«Не пришла ли пора с ним познакомиться?» — хотел спросить Сердолик, полуобернувшись к старику, по древней привычке обряженному в пугающую нормальных людей темную робу, висящую на его мослах, как на вешалке. Но ответ можно предугадать без труда. Поэтому он спросил:

— И что с ними случилось?

Вандерер ответил не сразу, то ли преувеличенно увлеченный разглядыванием картинок из так и не сбывшейся жизни, то ли пытаясь сообразить — к чему относится вопрос.

— Несчастный случай. Предположительно. Мы точно не выяснили. Возможно, самоубийство, замаскированное под несчастный случай.

— Почему же ты все-таки решил мне рассказать? — в вопросе Сердолика Вандереру почудились нотки почти детской обиды, обиды не на то, что столь долго от него скрывали, а на то, что не нашли в себе сил или желания скрывать и дальше.

С какой-то сладостной ностальгией, сродни боли, с которой отрываешь присохшие к ране бинты, он вспомнил тот дождливый день, когда переступил порог приюта и впервые увидел подопечного. Нет, конечно, он видел его и раньше, как и всех остальных из «чертовой дюжины». И не только видел, а знал о нем все. Все. Столько не знают настоящие родители о своих детях, сколько он знал об этих мальчиках и девочках — визжащих, исцарапанных, веселых бомбах, раскиданных по планете и ждущих своего часа. Но одно дело знать, и совсем иное — встретится воочию.

Зачем он вообще пошел на это? Имелась ли необходимость в самоличном инспектировании — как и чем дышат подопечные? Ведь до этого он ни разу не видел их в живую, словно желая сберечь в себе холодную и равнодушную отстраненность от тех, кого потом может быть придется уничтожить. Палач не должен сочувствовать жертве в ее жизни, только — в смерти. И тем не менее…

Он поймал себя на том, что боится их. Боится до дрожи. Причем страх шел не от брезгливости, как к каким-нибудь там пиявкам или паукам, а был самым что ни на есть подлинным, без всяких скидок на подсознание. Он, небожитель, Его Превосходительство, начальник Kontrollenkomission, Неизвестный Отец и прочая, прочая, боится каких-то сопляков и соплячек, которые пачкали пеленки в то время, когда он с головой окунался в кровавую баню Флакша, без жалости и страха уничтожая все и вся, стоящее на пути прогресса! Это было даже не смешно.

Вандерер пальцами потер щеки, с неудовольствием ощущая проступающие колючки щетины, и сказал:

— У нас есть весьма обоснованное предположение, что по достижению определенного возраста у каждого из «чертовой дюжины» включается некая программа. В чем состоит эта программа, ее цель и смысл — мы не знаем, увы. Возможно, она превращает человека в автомат…

— Или бомбу, — подсказал Сердолик. — Живую бомбу. Ферц мне рассказал о живых бомбах.

— Вполне возможно, — ответил Вандерер. Он взглянул на кушетку, и ему захотелось прилечь. Почему у него нет такой же дурацкой привычки, как у общеизвестного любителя обратимых поступков — в любом подходящем и неподходящем месте принимать горизонтальное положение? Тогда бы ни у кого не возникало ненужных вопросов о том, плохо ли ему, насколько плохо, не нужно ли врача, в ответ на которые приходилось бы грубовато отшучиваться в том смысле, что не дождетесь!