Черный Ферзь
Шрифт:
— Это неправильный детеныш! — резко заявила тварь, остановившись и преградив дорогу.
— Вот те раз! — от изумления Сворден Ферц даже остановился.
Несмотря на зверский вид и отвратительный характер тварь раньше как-то не позволяла себе высказывать подобные суждения о ком-то или о чем-то. Конечно, ей многое не нравилось в окружающем мире, но в чем-чем, а в стремлении переделать его под себя тварь сложно было уличить. В том-то и заключалась сила огромноголовых — они обладали потрясающей приспособляемостью и пластичностью к тем условиям, в которых решили жить. Они неукоснительно придерживались не ими заведенного правила: «Пришел в Рим — будь римлянином», во всех его возможных коннотациях,
А если твари и обделывали свои делишки, самыми скверными из которых (с большой натяжкой) можно назвать потакание своим звериным страстям, то совершали их тихо, вдали от посторонних глаз. Собственно, не в последнюю очередь из-за этого многие подробности их общественной жизни в стае, брачные обряды, особенности воспитания молодняка до сих пор оставались тайной за семью печатями для охочих до подробностей звериной интимной жизни ксенобиологов и зоопсихологов.
— Брось его! — потребовала тварь, встопорщив шерсть на загривке. Глаза ее выпучились, обрели злой красноватый оттенок, губы растянулись, обнажив клыки.
— Это ребенок, просто ребенок, который заблудился в лесу, — терпеливо объяснил Сворден Ферц. — Я его знаю, видел в поселке.
— Как его зовут? — въедливо спросила тварь. — Где он живет?
— Я не могу знать всех по имени, — постепенно свирепея заявил Сворден Ферц. — И кто где живет. Но с этим мальчишкой мы точно встречались!
Почему он оправдывается? — вертелась на задах назойливая мыслишка. С какой стати он должен давать объяснения какой-то там говорящей собаке?! Конечно же, не должен и не обязан. И вполне в его праве не разводить тут дискуссии — кто настоящий, а кто только вчера вылез из грязной норы, а просто-напросто по-хозяйски отвесить разжиревшему огромноголовому псу хорошего пинка под толстый зад. В конце-то концов, тварь он дрожащая или имеет право поступиться законами гостеприимства?!
Но при всем этом вполне объяснимом, казалось бы, раздражении от попытки вмешательства какого-то там четвероногого — даже не друга, а так — попутчика, Сворден Ферц различал в себе какую-то тень неуверенности, сомнения в исключительной обусловленности столь милосердного поступка гуманизмом, любовью к детям и правилами человеческого общежития. И наличие подобной тени еще больше раздражало его, как раздражает крошечное пятнышко грязи на чистейших и белоснежных одеждах.
— Обычный ребенок, — подтвердил Доктор, сворачивая стетоскоп. — Немного утомленный, но сон и еда все исправят. Лучше его сейчас не будить.
Сложив инструменты в чемоданчик, Доктор скрылся в доме и вскоре вынес огромный плед, которым и накрыл свернувшегося калачиком на разложенном кресле мальчугана.
— Так вы говорите, что наш четвероногий друг категорически возражал, чтобы вы вернули дитя в поселок?
Четвероногий друг к этому моменту уже вылакал целое блюдо молока, оставив после себя неопрятную лужу, поскольку хлебал жадно, и брызги летели во все стороны, а затем, не сказав ни слова, тихо исчез во тьме, отправившись, судя по всему, на охоту. Миска с консервами осталась нетронутой, что свидетельствовало о высшей степени неудовольствия огромноголовой твари.
— Да, — неохотно подтвердил Сворден Ферц. — Можно сказать и так — возражал. А можно — искренне недоумевал. Или — высказал альтернативную точку зрения.
— Вы раздражены, друг мой. И чем-то обеспокоены, — Доктор удобно расположился в плетеном кресле, скинул тапочки и протянул голые ступни к лестнице, откуда дул теплый сквозняк. — Вам тоже не мешает покушать и выспаться.
— У вас, Доктор, один рецепт для всех и
— Душа человеческая — материя тонкая и неопределенная. Она не терпит хирургического или медикаментозного вмешательства, знаете ли… Что может прописать врач страждущему? К тому же, только в последнее время мы, кажется, приходим к пониманию, что человеческая психика даже не бинарна, как это имеет место на пренатальной стадии развития, а многократно отражена во всех, кто нас окружает. Мы, если угодно максиму, всего лишь наложение представлений мира о нас самих.
Сворден налил из самовара кипятку и принялся его шумно прихлебывать. Доктор покосился на него и усмехнулся:
— Вы знаете, друг мой, по поселку бродят самые дикие слухи о том, что из себя представляет вот этот древний агрегат?
— М-м-м… — пожевал губы Сворден Ферц. — Судя по всему — приспособление для кипячения воды?
— Вы видите здесь источник тепла? Подвод энергии? Инерционный трансмиттер потенциала шумановского резонанса?
— Хм… Действительно…
— Видите ли, друг мой, данное приспособление действительно предназначено для нагрева и кипячения воды, но исключительно за счет энергии сгорания тонко наструганного дерева и сапога.
— И сапога? — не поверил своим ушам Сворден Ферц.
— И сапога, — с удовольствием подтвердил Доктор.
Выждав почти драматическую паузу, Доктор принялся объяснять Свордену Ферцу все тонкости доведения воды ключевой до кипения исключительно за счет реакции горения стружек смоляных при усиленной вентиляции сапогом кирзовым.
— Так вот, к чему это я, — задумался Доктор, тонкими длинными пальцами разминая нижнюю челюсть, словно устав от длинной речи, произнесенной к тому же на чужом языке с преобладанием шипящих звуков и открытых слогов. — Да, к чему я веду? Если кому-то все-таки взбредет в голову, что данный агрегат представляет собой холодильную установку, для приготовления охлажденного лимонада в жаркий денек, то ничто не помешает ему набить камеру сгорания не стружками смолистыми, а сухим льдом, например.
— Самовару от этого не будет ни жарко, ни холодно, — выдал Сворден Ферц. — А вот вы, наверное, огорчитесь.
— Огорчусь, — развел руками Доктор. — Но я использую сей пример лишь в качестве метафоры. Представьте, что будет, если душу, предназначенную к горению, вдруг начнут набивать сухим льдом.
— Хм… Имеете в виду, мир начнет строить относительно вас сосем иные предположения, нежели есть на самом деле?
Доктор зачерпнул из вазочки варенья, осторожно положил в рот, пожевал, запил чаем. Делал он это неторопливо, обстоятельно, тем самым выдавая свой поистине мафусаилов век, когда чудовищное бремя опыта настолько замедляет внутренний бег времени, что составляет огромного труда подстроиться под ритм внешней жизни.
— Был в моей практике любопытный случай, — Доктор отставил чашку и откинулся на спинку стула. — Даже не то, чтобы любопытный с врачебной точки зрения, сколько, так сказать, житейской… да, житейской… Произошло это еще в мою бытность надзирающего врача-наставника в некоем санаториуме на берегу прелестного озера… Знаете, друг мой, старость — чертовски любопытное состояние души и тела. После какого-то порога все, происходящее с тобой, начинает восприниматься как дела вчерашнего дня… да, вчерашнего дня… Дело не в том, что ты сохраняешь в памяти яркий образ происходящего, вовсе нет! Старческий маразм еще никто не отменял. Успехи нашей геронтологической науки пока заключаются в том, что к последнему порогу вы приходите не руинами, а развалиной, ха-ха-ха! Но если нечто ухитрилось ускользнуть из костлявых лап небезызвестного Альцгеймера, то оно обладает, как бы поточнее выразиться, необъяснимой свежестью бытия… да, бытия…