Черный Ферзь
Шрифт:
Почему бы не устроить небольшую охоту на ведьм, которую так жаждет белобрысый крепыш? Для Организации это не большее безумие в ряду других безумных проектов. Поиски вечных людей, распутывание внезапных исчезновений и таких же внезапных возвращений, появление таинственных дарований, возникновение массовых фобий… Человечество всегда одержимо чудовищами собственного коллективного бессознательного. Даже эра полуденного зноя не излечивала всех и каждого от мрачных кошмаров душной ночи, когда ослаблялись путы Высокой Теории Прививания, и из влажных нор генетической памяти естественного
— Сюда, пожалуйста, — показывает завернутая в белое пухленькая миниатюрная медсестра. — Сюда, пожалуйста.
И они идут след в след по длинным коридорам, где по одну руку тянется бесконечное окно, пылающее полуденной зеленью, а по другую почетным караулом возвышаются все те же самые абстрактные статуи — немые свидетели трагической гибели болванчика, возомнившего себя человеком.
Распахивается дверь, и они оказываются в просторной комнате с зашторенными окнами, низким потолком, широкой кроватью, столиком и парой стульев. Аскетизм мафусаила проявлялся даже в том, что для запечатления собственных измышлений он предпочитал пользоваться не новомодными кристаллографами, а скверно сваренным стилом из автомата, который притулился в коридоре.
Прозрачный столик завален папками, и кажется, они парят над ворсистым ковром. Везде разбросана бумага — исписанная, исчерканная, разрисованная.
— Мы все оставили так, как вы просили, — с некоторым смущением говорит сестра. — Ничего не трогали.
— Здесь кто-нибудь еще был? — резко спрашивает белобрысый крепыш. — Достойные, уважаемые люди, которым вы не смогли отказать?
— Отказать что? — щечки сестры становятся пунцовыми.
— Впустить, попрощаться с телом, посмотреть бумаги, — нетерпеливо перечисляет мальчуган.
Нагибаться тяжело. Нет, не совсем так. Дело не в немощи, не в физической усталости. Можно сказать, что тело послушно и, даже, гибко. Но оно чудовищно медлительно! Тебя будто раздули до космических масштабов, и теперь сигналы воли и желания преодолевают световые года, прежде чем достичь ног, спины, кончиков пальцев, которые неловко подцепляют изрисованную бумажку и подносят ее к глазам.
Увиденное ошеломляет, листок выпадает и планирует вниз. Приходится с такой же медлительностью, точно тело выдуто из хрупкого стекла, подобрать второй листок, третий…
— Вы видели это? — поворачивается к медсестре.
Та смущенно теребит полы коротенького халатика. Слегка кивает.
— И не только… — не успевает закончить, как девушка умоляюще складывает руки, причем от неловкого, а может и продуманного движения нижняя защелка открывается, ткань расходится, открывая более ничем не прикрытую розовую плоть.
Крепыш тем временем псом-ищейкой, не обращая внимания на происходящее, рвется к столику и лихорадочно перелистывает папки.
— «Новый воздух», «Ре-конкиста», «Идол»… — бормочет мальчуган.
Странное ощущение от созерцания смущенного личика и этой бесстыдной заголенности, где по гладкой коже медленно переливаются разноцветные тату. Прегрешение против истины сказать, будто ничего из того спектра ощущений, что сопровождает разглядывание мужчиной полуобнаженной девушки, не возникло и
Взгляд через плечо на поглощенного листанием папок белобрысого крепыша, шаг вперед, руки скользят почти целомудренно по расстегнутому халатику… Почти, если не считать отставленных больших пальцев, что оглаживают гладкую кожу от пупка до самого низа, до разреза, где замирают, как будто в нерешительности, а девушка, полуприкрыв глаза, уже без всякого смущения подается вперед, усиливая проникновение в складки, но сигнал желания, испущенный гораздо позднее сигнала воли, уже не в силах преодолеть световой барьер и успеть раньше наполнить старческой похотью вожделеющие руки.
Сухо щелкает застежка.
— Можете пока идти, — жестокие слова для распаленной плоти. — Если будет надо… — глаза умоляюще открываются, крохотные капельки пота проступают на лбу — надо! Очень надо! — …мы вас позовем.
Еле заметный кивок, за которым проступает ошибочное понимание несуществующего намека на «мы», за которым отнюдь не подразумевалось групповое утешение старости и развлечение молодости (ведь белобрысого крепыша со счетов никто не сбрасывал!), но нет ни сил, ни желания еще глубже погрязать в топях инстинктов, так и не прикрытых гатями Высокой Теории Прививания.
— Тут нет никаких отметок, заметок… — озадаченно оборачивается мальчуган, пропустив, как всегда, самое существенное. — Может, здесь…
— Не трогай! — хочется каркнуть, исторгнуть из себя стариковский фальцет, дабы удержать невинность юности над все той же пропастью во ржи, но крепыш поразительно быстр. Настоящий профессионал по спрямлению исторических путей. Он уже сидит на коленях на полу и перебирает разбросанные листки.
— Но ведь это… — поднимает голову и с обиженной растерянностью ребенка, которому так и не подарили обещанного, смотрит на наставника, учители, сэнсея, гуру, единомышленника, черт возьми. — Это же… — мальчуган заливается краской, будто случайно заглянул в родительскую спальню в самый разгар супружеских утех.
— Древний похотливый козел, — хочется с презрением бросить в ехидно застывшую посмертную маску мафусаила.
— Ловко я его, — скалится мертвое тело. — Твой выкормыш — наивный пацан. Куда ему тягаться с чудовищами монокосма!
— Думаешь, не знаю, что ты все это придумал за те несколько минут, что лениво перелистывал папки?
— Красавчик с ореховыми глазами, — кряхтит труп. — Я прекрасно помню тот день, точнее — ночь, когда мы встретились над теми дурацкими баклашками… Мне даже не понадобилось перелистывать папки. Мне предстояли гораздо интересные для моего возраста и положения занятия… Ты заметил какие здесь медсестры?
— Похотливый козел!
— Не повторяйся, — корчит строгое лицо покойник. — Если хочешь знать, что меня действительно волновало в последние годы жизни, то это уж никак не ваши дурацкие идеи о вандерерах, китах и прочих леммингах! Вся та чушь и весь тот хлам, которыми переполнена ойкумена! Высокая Теория Прививания — вот о чем я размышлял.
— И не только размышлял, — похабные листочки взметаются в воздух и ложатся на тело погребальным саваном. Одна из картинок скрывает заострившееся лицо.