Чёрный фимиам
Шрифт:
Под дверью комнаты топтались и прислушивались трое. Наверное, вышибалы и евнух. Пытались, понять, что происходит, не калечит ли странный посетитель девку.
Мерцание плыло, оплетая дом удовольствий багровой паутиной. Оно пульсировало, переливалось, переплеталось… Однако в этой паутине была только похоть клиентов, алчность хозяев, усталость охраны, много скуки и тоски девок, но не было холодной сосредоточенности охотников.
Его и вправду потеряли.
Лишь после этого Сингур обратил внимание на черномазую, что лежала на кровати. Шлюху окутывало мягкое зелёное мерцание. Такое же зелёное,
Он наконец-то успокоился. И тело тут же напомнило о себе. Всеотец, как же больно-то… Сингур снова опустился на пол, задышал глубоко и рвано, пытаясь заставить сердце биться медленнее. Девка села на кровати, посмотрела внимательно, после чего сказала на дальянском:
– Такое плохо.
Он криво усмехнулся. Но промолчал. Права ведь.
– Такое плохо, - повторила она, откидывая с эбонитового плеча смоляные локоны. – Надо лежать. Я делала и быть хорошо.
Сингур посмотрел на неё мутными глазами. Да уж знал он, чего она делала. И верил, что оно «быть хорошо». Девка-то ничего, даже не потасканная ещё. Чувствовал бы он себя не так мерзко…
– Я делала быть хорошо, - повторила шианка и поманила его длинным чёрным пальцем. – Надо лежать, чтобы быть хорошо.
Вот же дура. Может, правда ей нос сломать? Хотя нет, жалко. Красивая ведь. И послушная.
Он вытянулся на полу, чтобы она отвязалась. Закрыл ледяными ладонями пылающее лицо. Мужчины, подслушивавшие за дверью, потоптались, обменялись шёпотом парой фраз и, сочтя, что посетитель неопасен, ушли.
Шлюха же оказалась настырной. Подошла и заставила Сингура, очумевшего от боли, подняться. Довела до кровати, уложила.
Потный и дрожащий, он сжался на белоснежных простынях, но девка мягко принудила его перевернуться на живот, погладила напряженную спину и уселась сверху. Сингур чуть не заорал, но сдержался, уткнулся лицом в тюфяк и лишь прикусил щеку. Во рту стало солоно от крови.
Руки у неё были сухие и холодные. А Сингуру было очень жарко. Поэтому на миг он расслабился, чувствуя, как ладони скользят по плечам, по спине. Она стянула с него потную рубашку, снова погладила пылающую кожу. Поцокала языком и что-то пробормотала. Он не понял что. Она оказалась лёгкая, как перышко, но всё равно ему было больно. Сломанные некогда кости трещали и гнулись. Вдоль позвоночника перекатывались обжигающие волны.
Он зацепил зубами подушку, чтобы не орать, но девка словно почувствовала его страдание: стала гладить, пропускать под пальцами мышцы. Он передумал сбрасывать её на пол.
Когда Сингур начал мёрзнуть, она укрыла его покрывалом, а сама легла рядом:
– Надо отдых. Я видеть. Это боль. Ты смотреть, глаза бешеный. Я понимать. Обещай не бить мой нос.
Бить ее нос… Сингур сейчас даже по заду её шлепнуть не мог. Девка прижалась к нему и замолчала.
Его трясло ещё долго. Бросало то в жар, то в холод, выворачивало кости. Казалось, плоть трещит вдоль хребта, расползаясь, сходя с костей… Потом боль стала утихать. Повезло. Девка уже задремала, но когда Сингур пошевелился, открыла глазищи и мягко коснулась тёмной узкой ладонью его груди:
– Болеть и умирать. Плохо так.
Он сказал на её родном языке:
–
Девка пожала плечами и ответила по-прежнему на ломаном дальянском:
– За это платить.
Тоже верно.
– Ты умирать, если так болеть, - сказала она, как о решённом.
Настал его черед пожимать плечами, а шлюха продолжила:
– Меня звать Нелани. Тихая вода. Знать, что такое тихая вода?
Она села напротив него, скрестив ноги, и дождалась, пока Сингур покачает в ответ головой.
– Тихая вода есть слёзы, – пальцы, длинные и тонкие, скользнули по его груди.
– Ты хорошо платить. Ты не бить мой нос. Не делать боль. Нет тихая вода. Всё хорошо.
Он подумал: а ведь и правда. Да и заплатил уже.
…Когда он одевался, Нелани лежала на кровати. Угольно-чёрная кожа шианки делала дорогие простыни ещё белее.
– Ты приходить снова? – спросила девка.
Он покачал головой. Она с сожалением вздохнула:
– Жаль. Хорошо платить. Не делать боль.
Сингур легко отодвинул кровать вместе с лежащей на ней шлюхой. Нелани вскрикнула и рассмеялась:
– Молодой, сильный! Как буйвол. Жаль, что болеть и умирать. Приходи ещё. Пока можешь.
Глава 4
Как свободный человек может стать рабом? Ну, если опустить все слезливые истории про то, как в бою тяжело раненный и истекающий кровью воин попал в плен, как на мирную деревню совершили набег коварные налетчики, как несчастного сироту продали злобные родственники, как наивную девушку проиграли в кости, похитили, обманули, мучили, издевались… Если опустить все эти слезливые истории, как?
Конечно, по дурости. Потому что дурость собственная – она гаже и коварней любого вероломства. Вероломство – это когда тебя кто-то поимеет к собственному удовольствию, пользуясь твоей же наивностью. А дурость – это когда ты поимеешь себя сам. И удовольствия в этом никакого.
Поэтому перед собой Сингур был честен. Невольничьих «радостей» он хапнул только из-за собственной глупости. Конечно, в ранней юности мало кто блещет умом, но не все при этом попадают на невольничий рынок и продаются, как скотина.
Не сказать, что жизнь у него с детства была безоблачной. Не была. Но не была она и совсем уж поганой. Получше, чем у многих, да.
Отца своего Сингур не помнил. Тот умер, когда сыну было четыре года. Растил его второй муж матери. Неплохо растил. Почти не бил. Ну если только подопьет когда. Однажды, правда, сломал ему ребро, но что ж такого? Ребро зажило, а Сингур навсегда запомнил: к пьяному дураку под руку не суйся. А если суёшься, так делай это умеючи.
Поэтому, молчаливо мысленно поблагодарив отчима за жестокую науку, в следующий раз пасынок от кулака увернулся. И в другой, и в третий. А в четвертый ударил сам. Отчим свалился без памяти, Сингур же орал и тряс рукой с отбитыми пальцами. Но вдруг стало как-то враз понятно: чтобы не быть битым, бей первым. Всеотец, просто-то как! Да, потом ему от щедрой родительской руки ещё перепадало, и не раз, ну так это уже ерунда. Ему тогда было тринадцать. Заживало всё быстро.