Черный обходчик
Шрифт:
— Угу. Это тебя в отеле так научили?
— Куда им. Это в аквариумном магазине.
Тут я задумался об аквариумном магазине. О грустном Никите, который лишился Изольды и теперь вынужден регулярно выплачивать мне зарплату. О радостном Олеге, который теперь обслуживает всех моих секретных и не очень клиентов. И почувствовал какой-то укол сомнительной ностальгии.
Впервые с тех пор, как я сделал свой окончательный и бесповоротный выбор в пользу видящих, меня коснулась тень сомнения. Синдром самозванца запустил щупальца в голову, и по этим щупальцам потекло: «Кем ты себя возомнил?
— Что-то мне эта ваша взрослая жизнь, в которую я вступаю, вообще не нравится, — заявила Ева, вторя моим мыслям. — Пока в школе училась, не знала, как от неё отделаться. А теперь… То петухов подкидываю, то в подземельях кровью стены мажу. И вообще, связалась с какими-то городскими сумасшедшими…
Наши с Евой взгляды встретились, и я вдруг с пугающей ясностью понял, что наши отношения сегодня совершат стремительный скачок. Мы перейдём ту грань, за которой ещё можно оставаться просто коллегами.
Мы вместе нажрёмся.
— Лихо, молодой человек, лихо, — послышался тихий, но какой-то надсадный голос.
Старики нередко так говорят. С возрастом, видимо, что-то делается с голосовыми связками.
Я повернул голову и увидел такого божьего одуванчика. Дедушке было явно хорошо за восемьдесят, он был начисто седой и едва заметно горбился, но трость не носил. Это меня порадовало. О трости у меня остались неприятные воспоминания. От одного только вот такого воспоминания сразу голова заболела…
— Много чего я на этой работе видел, — продолжал старичок, — но чтоб средь бела дня петухов подкидывали — это в первый раз. Чайку, может?
— Спасибо, но мы торопимся, — ответила Ева.
— Ну тогда я вас охране заложу.
Вот это уже был серьёзный аргумент.
— Вы нас шантажировать будете? — спросил я.
— Ой, ну придумал! — Старичок засмеялся. — Шантажировать… Скучно мне, деду! Составили бы компанию, что ли.
— Ладно, чего там, — посмотрел я на Еву. — Пошли, чайку дёрнем.
— Мстислава ругаться будет, — надулась та.
— Ну, поругается, ей не привыкать.
— Тоже верно, — кивнула Ева.
И старичок повёл нас к себе.
«К себе» — это оказалась крохотная подсобка. После того как мы туда втроём втиснулись, она, по сути, закончилась. Но Бориса Наумовича — так представился старичок — это не смущало ни в малейшей степени. Он вскипятил жёлтый от старости пластиковый чайничек, который под конец начал трястись, как припадочный, и брызгать кипятком из носика; он выставил на крохотный стол три кружки, по двум из которых змеились трещины; сполоснул кружки кипятком, выплеснул его за маленькое окошко. Затем бросил в каждую по чайному пакетику.
Действия его обладали гипнотическим каким-то действием. И я сам, и Ева смотрели, как завороженные. Возможно, этому способствовал и голос старичка, который монотонно, будто бы зачитывал заклинание, вещал:
— Я ж тут с восемьдесят девятого, с самого начала, вот так вот, молодые люди. Вас тогда, небось,
Вазочка с печеньем на столе появилась как-то вдруг. Ева посмотрела на него с тоской, но взяла штучку. Дешёвенькое песочное курабье. Ну а чего ты, собственно, ожидала увидеть у пенсионера? Эклеры или макаруны? Да плюсом — латте на миндальном молоке.
— Времечко-то тяжёлое было, — продолжал старик вещать, отхлебнув из своей чашки. — Чего вокруг творится — не понять. Вот у зверей — у тех всё просто. На них только посмотришь, и сразу легче становится. Им что социализм, что капитализм, что Ленин, что Ельцин… Ты корми, главное, заботься. Так вот невзначай и позавидуешь… Это ж до чего довести страну надо было, чтобы люди зверям завидовали, а? Ну, да вы того не понимаете даже…
Время шло. В словах старика не появлялось ничего существенного. Допив чай, я сделал вывод, что ему просто было грустно и одиноко, хотелось поболтать. Какую бы сомнительную должность он ни занимал на текущий момент, вряд ли вокруг было много людей, которые его слушали.
— Спасибо, — сказал я, поставив на стол кружку. — Было очень вкусно, но нам действительно пора.
— Да-да, конечно, — вяло засуетился старик. — Вы уж заходите иногда. Чаю попить, поболтать. А то я тут сижу, сижу… Наружу, признаться, нос высунуть страшно. Что делается? Все умные, нос дерут, а объяснить никто ничегошеньки не может…
Мы лживо наобещали старику, что обязательно придём, и вышли.
— Фух! — сказала Ева, лишь только мы вышли из здания наружу. — Капец, душно.
— Чё ты начинаешь, — обиделся я за Бориса Наумовича. — Одиноко мужику. Чего ему было, плясать перед тобой, что ли…
— Да я не о том. В подсобке у него духота.
— А, ну, это да.
— Идём уже, а то Мстислава нас сожрёт.
Мы пошли, но я, сделав несколько шагов, задержался. Окинул задумчивым взглядом стенд с доской почёта.
— Ты чего залип? — повернулась Ева. — Чего там?
— Борис Наумович Пешехонов, — прочитал я и постучал пальцем по фотографии, с которой на меня смотрел заслуженный, почётный и всякий прочий старик. Смотрел с испугом, как будто впервые в жизни увидел фотоаппарат.
— Ну и чё? — Ева, подойдя, окинула стенд скептическим взглядом. — Хочешь автограф у него взять?
Я покосился на Еву и вновь постучал пальцем по стенду. На этот раз под фотографией.
— Тысяча девятьсот двадцать седьмой, две… — Ева запнулась и дочитала уже совсем другим голосом: — Две тысячи семнадцатый…