Черный передел. Книга II

Баюканский Анатолий Борисович

– А в Югославии, – Субботин мельком глянул на часы, пора было закругляться, – у каждого участника войны есть специальные знаки, очень яркие. Когда человек с таким знаком входит, к примеру, в трамвай, все встают, наперебой уступают ему место…

Больше вопросов не было. Все расходились мрачные, опустошенные.

* * *

(Из дневника мамы Зины) «Наступило очередное хмурое, как сама нонешняя житуха, утро, а с ним и заботы о хлебе насущном. Да и молочка бы не мешало достать, давно манной каши не ела. О мясе и говорить не приходится, забыли в семье его вкус. Из последних сил потащилась в магазин. Пришла и вижу, стоит огромная очередища. Оказывается, в кои века выбросили свинину. За прилавком продавец какой-то

чудной, не то мужик, не то баба. Пожилая женщина с орденскими планками на черной кофте, чья очередь подошла, схватила кусок, приподняла, охнула: сплошной жир. Я понимала ее, платить-то придется четверть пенсии. Стала тыкать вилкой в другие куски свинины. И тут продавец с криком: „Чего крутишь, падла?!“ – запустил во фронтовичку куском сала, прямо в лицо угодил. А та, Боже мой, до чего нас довели, вовсе озверела, схватила кусище с костью и швырнула в продавца. Мужик-баба возопил, будто его режут, выскочил из-за прилавка. Полетели по сторонам чьи-то шпильки, затрещала кофта, а потом все смешалось. Такого я и во время Великой Отечественной не видела. Мат-перемат, крики, плач, кулаки. Очередь рассыпалась, магазин закрыли. И на том спасибо, жива осталась…»

* * *

В клубе ветеранов вместо ожидаемых трехсот собралось человек сорок: лил холодный настырный дождь, сильный ветер прижимал к земле испарения металлургического комбината. Очистные сооружения давно не работали, нечем было дышать. Люди по улицам ходили в марлевых повязках, как во время эпидемии гриппа. А на совещание приковыляли не самые отважные, а те, кто еще мог двигаться даже в такую погоду.

Мама Зина постояла, прижавшись спиной к батарее парового отопления, потом подсела к знакомому старичку, бывшему водителю тяжелого танка, не раз горевшему во время боев в районе Прохоровки, под Курском. Они и познакомились, узнав, что участвовали в одном сражении. Бывший танкист, не поднимая головы, про себя читал какую-то страшную статью, потому что в запавших глазах ветерана стояли слезы. Она осторожно тронула товарища за рукав:

– Здравия желаю!

– А, это вы, приветствую.

– Чего там вычитал?

– Ужас! Тихий ужас! – махнул рукой танкист. – До чего Россия докатилась. Ты только послушай: «Вслед за адмиралом рухнула на пол и его жена, случайно заглянувшая в комнату мужа. Убийцы стали торопливо срывать с морского кителя адмирала Холостякова ордена, в первую очередь рвали „с мясом“ ордена Ленина…» – Бывший танкист отложил газету, наклонил голову, больше читать не было сил. Глухо ударило в бок и маму Зину: «Убили прославленного адмирала флота Холостякова, убили не на войне, в мирное время. Зачем? За что? Господи, да ведь ясно написано, „срывали ордена на продажу“.

Вокруг них стали медленно собираться ветераны, газета пошла по рукам. Ее читали и передавали в гнетущей тишине. Стало слышно, как за окнами, в районе новостройки, методично ударяет в землю пневматический молот, вгоняя гранитные бабы. Наконец, справясь с волнением, один из ветеранов проговорил:

– В давешнее воскресенье собрался я в гости к однополчанину, прихворнул он, остановился возле овощного передохнуть, а тут шагнул ко мне верзила с нахальной ряшкой и говорит: «Слышь, дед, продай за бутылку самогона вон тот орден, показывает на „Александра Невского“. Не продашь, так отберу, на кой хрен он тебе!»

Распахнулась дверь, вошел взволнованный Иван Куприянов, известный всему Старососненску человек, фронтовик, бывший горновой доменного цеха, Герой Социалистического Труда. Под мышкой у него был сверток. Куприянов сорвал бумагу, и все увидели красный кумач, который раскатили по столу.

– Привет, ребята! – лихо поздоровался с притихшими ветеранами. – Погода, что ли, худо действует, примолкли, заскучали. А нам надо бороться за свои права, еще раз пойти за Россию. Нам Союз, завоеванный кровью, надо сохранить, о себе ли думать в тяжкую годину? Братцы, завтра большой митинг на площади Ленина, у обкома партии. Ветеранское слово – не чета легковесным болтушкам-демократам. Кто хорошо умеет писать на кумаче?

– Что там еще за митинг? – без особого интереса

спросила мама Зина. Все еще пребывала под тягостным впечатлением от трагической гибели четы Холостяковых. Всплыло ее давнее воспоминание об их единственной в жизни встрече. Было это в Кремле, на банкете, посвященном двадцатилетию Победы над фашизмом. Так уж получилось, что их места оказались рядом. Бравый тогда еще адмирал, китель которого украшало множество орденов и медалей, то и дело украдкой поглядывал на ее боевые награды – четыре медали «За отвагу». Особенно стал к ней внимателен после того, как министр обороны, обходя столы, пожимая каждому руку, остановился возле нее и любовно сказал: «Это наша прославленная пулеметчица. Пожалуй, ни у одной женщины в Советской Армии не было четырех медалей „За отвагу“. И вот адмирала не стало. Не сгинул он в холодных водах Баренцева моря, не утонул во время боев под Новороссийском, пал от рук подлых убийц. Мама Зина сделала над собой усилие, чтобы вникнуть в смысл того, о чем толковал с жаром Куприянов.

– Сколько можно терпеть заокеанских агентов? Ради всех этих плюралистов мы кровь проливали? – Куприянов чеканил слова, раскалял их и бросал в легко возбудимую ветеранскую братию. Кому-то, возможно, фразы бывшего горнового могли казаться наивными, но на этих слушателей они производили впечатление, больно били, словно осколки мин и снарядов, проникали в душу, отзывались тревогой. – Вспомните, когда мы лежали в гнилых болотах, шли на штурм дотов, о чем мечтали? О вечном мире и счастье! А получили? Нищету, унижение, разорение, бандитизм! Давайте, ребята, тушь, ножницы, плакатные перья у меня имеются, а текст нам помогли составить такой: «По горло сыты перестройкой, хватит!», «Не отдадим власть ловкачам-перевертышам!», «Демократы – воры и жулики, прорвавшиеся к власти!», «Стыдно за вас, товарищ Горбачев!»

…Мама Зина вышла под дождь с непокрытой головой. Настроение окончательно испортилось после встреч с товарищами-фронтовиками. Шла, не ведая куда. Домой возвращаться так рано не хотелось. А куда еще можно пойти? Ни друзей, ни знакомых. И вдруг ее словно осенило свыше: «В церковь!» Всегда считала себя атеисткой, коммунисткой, но партия напрочь забыла о таких, как она. Верхушка партии зажралась, бросив рядовых коммунистов на произвол судьбы. А вот церковь никогда верующих не оставляла. Эта мысль была подобна зерну, которое согрелось под теплыми лучами и проклюнулось. На душе и впрямь полегчало. Мама Зина шла и боролась с искушением: идти ли не идти? Вдруг подняла голову и увидела вдали купол храма. Прежде не обращала на него внимания, а сейчас он гипнотизировал, манил к себе. И еще кто-то будто слегка подталкивал в спину, нашептывал: «Иди! Иди! Там тебя давно ждут!»

Мама Зина ускорила шаг, поражаясь собственной внезапной решимости, одновременно пугаясь и радуясь встрече с церковью: «А если священник угадает в ней грешницу? Если скажет, что нет ей прощения за грехи? Что ж, она вынесет еще один, последний, удар».

Вдохнула, набрав полные легкие воздуха, стряхнула с плеч дождевые капли. Никогда не представляла, как трудно сделать первый шаг, так бывало на фронте, неимоверно трудно, почти невыносимо было оторвать от земли отяжелевшее тело, поднимаясь в атаку. «Ладно, чего переживать, – решила мама Зина, – не понравится – уйду, никто держать не станет». И шагнула внутрь храма. Прошла несколько шагов и остановилась в смятении: прямо перед ней высился крест, на нем распятый Христос. Иисус, казалось, взглянул на нее, подбодрил: «Входи, не бойся!»

Несмотря на непогоду, на холод, верующих в храме оказалось много, хотя можно было пройти вперед, можно было и приткнуться к стене. Мама Зина так и сделала, встала за спину мужчины неопределенного возраста и затаилась.

Священник на амвоне был очень молод – реденькая черная бороденка, усы, мальчишеское лицо. Но голос… Его басовитый голос заставил маму Зину содрогнуться. А может, вовсе и не голос, а слова, услышанные ею, заставили женщину втянуть голову в плечи, постараться стать как можно незаметней. Священник словно прочитал ее мысли и сомнения. Каждое слово его было четким, доходящим до ума и сердца.