Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка

Давид Курт

Здесь мы сделали привал.

Наблюдатели сообщили, что меркиты трижды объехали вокруг горы в поисках Темучина, а теперь отходят на север. Темучин сказал, обращаясь ко всем нам:

— Бурхан—Калдун спас мою жизнь, как жизнь мелкого насекомого. Я бросился за помощью к Калдуну, чтобы спасти свою жизнь, я пробирался на своей лошади по оленьим тропам, я соорудил себе хижину из прутьев, которые наломал на его лесистых склонах. Бурхан—Калдун сохранил мне жизнь. И я преодолел свой большой страх. С сегодняшнего дня я буду каждое утро приносить ему жертву и каждый вечер возносить ему молитву. Пусть мои дети и внуки никогда об этом не забывают и поступают так же!

Темучин, Бохурчи

и я поднялись на вершину Бурхан—Калдуна. Мы сняли ремни и кушаки, положили на траву шапки и трижды по три раза преклонили колени, воздавая хвалу Вечному Синему Небу.

А внизу, в орде, старухи оплакивали похищенных дочерей. Дым рассеялся, но пепел был еще теплым.

Темучин искал Борту, хотя знал, что ее не найти, но он все равно искал ее в оставшихся целыми юртах и шатрах — ее не было нигде. И следа не осталось.

Вскоре опять выпал снег. На сей раз он лег и припорошил скелеты сгоревших повозок, юрты и убитых овец. Керулен тоже заснул подо льдом, и мы ходили ловить рыбу не только с удочками, но и с топорами, чтобы прорубать лунки. Только добыча была скудной. Наши лошади худели со дня на день. Все мы голодали. А зима выдалась долгой. Снежные бураны завывали в долине. Мы сидели по юртам, тесно прижавшись друг к другу, молчаливые и грустные. Никто в орде не пел больше песен — холод и голод вырвали песни из наших сердец. Когда мы говорили, разговор всегда заходил о весне, и когда нам снились сны, это были сны о весне. Однажды посреди зимы Темучин сказал:

— Сегодня мы страдаем, но думайте, как и я, о завтрашнем дне. О дне нашей мести меркитам.

Мы смотрели на него с удивлением, и до конца ему поверили очень немногие.

— Расскажи нам, как все будет, — попросил Бохурчи.

И Темучин сказал:

— Помните, что я говорил, когда вез к нам мою невесту Борту? Я показал вам большую шубу из черного соболя, которую подарил мне к свадьбе тесть, и сказал вам, что это дорогой соболиный мех, эта шуба стоит дороже, чем все добро нашей орды. И еще я сказал, что я собираюсь отвезти эту дорогую шубу вождю кераитов хану Тогрулу — он был другом моего отца, а кто дружил с моим отцом, для меня все равно что второй отец. И потом мы вместе с Кара—Чоно отвезли вождю кераитов, который, как вы знаете, стоит лагерем у Черного Леса, что на реке Туле, эту княжескую шубу. Я тогда сказал хану кераитов: в былые времена ты дружил с моим отцом Есугеем. И ты для меня все равно что отец, и я, твой названый сын, приношу тебе в дар шубу, которая досталась мне от моего тестя.

— И что ответил хан кераитов? — спросил Бохурчи.

— В благодарность за черную соболью шубу, сказал он, я обещаю вернуть под твою руку отпавшие от тебя племена. В благодарность за черную соболью шубу я соберу твой разделившийся народ. Я прильну к тебе, как грудь к шее. Вот что он мне пообещал. Поэтому–то я и сказал вам: сегодня мы страдаем, но думайте, как и я, о завтрашнем дне. О дне нашей мести меркитам.

Моя юрта уцелела, но я жил теперь не один, а делил свой очаг с Темучином, который потерял все, что имел: Мать Тучи, свою жену Борту и даже седовласую служанку Хоачин — их всех угнали меркиты. Зима тянулась еще долго, и чем больше она тянулась, тем больше мы страдали.

Хуже всего было ночами, бесконечными безлунными ночами, когда ни проблеска счастья не родится, ни птичьего крика не услышишь. Просыпаясь, мы подолгу сидели, безмолвно уставившись в огонь очага. Снежные бури бесились, набрасываясь, как дикие звери, на юрту и впиваясь своими холодными клыками в ее войлочные стены. Нам приходилось голыми руками изо всех сил поддерживать деревянную стойку внутри юрты. В такие мгновения мы старались не

смотреть друг на друга, потому что и наши лица становились похожими на звериные. А когда снежные бури выдыхались, в орде завывали изголодавшиеся волки, чуявшие добычу в занесенных снегом юртах, и нападали на спящих, обессиленных голодом их обитателей. Мы с Темучином сидели на шкурах с кинжалами в руках, готовые к худшему.

Однажды огромная серая волчица просунула свою косматую башку сквозь полог юрты и замерла, но не от страха перед нами, а уставившись на огонь. Потом посмотрела на меня, на Темучина, но как бы не желая нам зла. Под взглядом голодной волчицы мы похолодели. Половина ее туловища была еще снаружи, а другая уже внутри юрты. Подняв свою огромную голову, она вдруг испустила душераздирающий вой, сделала шаг вперед, осторожный и неслышный.

Ее глаза горели огнем, но смотрела она почему–то не на нас, а на очаг. И еще один шаг вперед, такой же осторожный и неслышный, как и первый, и столь же нерешительный.

Снег на ее шкуре таял, превращаясь в бесчисленные блестящие жемчужины воды, которые, сливаясь, росли, а потом скатывались вниз. Стекали они и в ее широко открытые глаза, так что казалось, будто большая серая волчица плачет.

Вдруг она встряхнулась и вся подобралась.

В тот же миг мы оба швырнули ей в морду горящие головешки, которые кинжалами выхватили из огня.

Она от боли взвыла и подпрыгнула чуть не до самого верха юрты. Упав на задние лапы, резко повернулась и с воем выскочила наружу.

Вот так мы и проводили ночь за ночью, бодрствуя до самого утра, и ложились спать не раньше чем солнце начинало карабкаться на верхушки черных кедров у реки, а мы успевали привести юрту в порядок. Днем мы охотились в гуще леса, но и звери сделались осторожнее, голод гнал их все дальше и дальше в глубь леса, где, подобно нам, пытались дожить в своих логовах до лучших дней или подыхали там. Нередко мы возвращались домой без всякой добычи.

Иногда мы не разговаривали с ним целыми днями. Я, унаследовавший молчаливость и замкнутость от моего мудрого отца, взял на себя целиком заботу о Темучине, который не говорил больше ни о завтрашнем дне, ни о мести меркитам. Иногда мне казалось, будто набег врагов случился невесть как давно, а мой друг настолько ослабел, что мечтает о приходе весны, лишь не желая расставаться с жизнью, а не потому, что ему не терпится отомстить врагу. Безмерные страдания укорачивают желания до предела.

Темучин каждый день делал кинжалом зарубку, помечая время восхода солнца. Если солнце не появлялось два или целых четыре дня, то на пятый золотое лезвие кинжала отхватывало на стойке более широкий кусок, сокращая расстояние до знака весны, которую мой друг обозначил на стойке вырезанной звездочкой.

Когда я однажды спросил Темучина, надеется ли он по–прежнему ехать к хану Тогрулу к Черному Лесу на Туле и просить о помощи, лицо его побагровело от ярости. Он вскочил на ноги с железными щипцами для очага в руках, но отшвырнул их и сказал довольно спокойно:

— Я помню об этом, Кара—Чоно, я никогда об этом не забывал, ни когда бесновались снежные бури, ни под волчий вой, ни когда рушилась юрта и трещали стойки и планки, ни когда слова умирали от голода у нас в горле. Когда я делаю кинжалом зарубку, я мысленно убиваю меркита, и каждый кусочек дерева, означающий подъем солнца, это часть пути к моей жене Борте, которая страдает больше нашего — ветер доносит до моего слуха ее жалобный плач, а снежинки — это ее замерзшие слезы, выплаканные в чужие подушки, покрытые шелком или бархатом. Как бы посмел я, дорогой Кара—Чоно, забыть, в чем я поклялся, когда на нас накинулось горе?