Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка
Шрифт:
— Разве ты меня не узнаешь, Кара—Чоно?
Нет, я его никак не мог узнать, такого вот, хотя его голос о чем–то мне и напомнил. Но лицо! На нем только и разглядишь что глаза, две темные маленькие точки, выглядывавшие из–под кустистых бровей. Да и они не очень–то видны — со старой меховой шапки свешивались длинные клочья.
— Но ты меня узнаешь, Кара—Чоно, и очень даже скоро!
И снова послышалось это неприятное хихиканье, а
потом человечек сделал несколько шагов по направлению к нам. Он сильно припадал на одну ногу, и теперь я вспомнил, кто он:
— Ну?
— Я знаю тебя, старик! Выходит, ты жив?
— Здорово я его, а?
— Ничего не скажешь. Спасибо, старик!
Следом за мной Тенгери тоже вышел из воды и сразу спросил:
— Кто он, отец?
Я не сразу нашелся с ответом и, чтобы не обидеть старика, сказал:
— Я его знаю по прежним временам, сынок. Много лет назад он жил в нашей орде и…
— …и потом он сделал кое–что плохое, за что Темучин прогнал его в лес, — закончил за меня старик.
— А сейчас?
— Сейчас он вместе с нами вернется в орду, — сказал я.
Старик обнял меня.
И мы пошли в обратном направлении по тонкому снежному насту. Медвежью шкуру мы перевязали кожаными ремнями и тащили за собой.
Мне подумалось: в зимний лес мы вошли вдвоем, еще немного, и мы из него никогда не вернулись бы. А теперь нас трое, и все мы просто счастливы таким исходом дела.
Весенние ветры принесли нам весть о том, что у сына хана Тогрула объявился новый друг: Джамуха.
Улыбка скривила губы Темучина, когда он об этом услышал.
— Наш последний враг ищет союзников. Он сбил вокруг себя некоторые маленькие племена и остатки разбитых и хочет через голову глупца Сенгуна, которому мужество так же чуждо, как барану храбрость, прокрасться в сердце хана Тогрула, чтобы потом натравить на нас его войско.
Мне же вспомнились убитые им татарские вожди. Такие поступки вызывают ненависть. Как же легко будет Джамухе воспользоваться этой ненавистью!
Несколько дней спустя примчались другие гонцы и сообщили, что Джамуха с Сенгуном побывали у седовласого повелителя кераитов и злыми языками говорили о Темучине, уверяя Тогрула в том, что верховный правитель монголов, покоривший столько племен, намеревается вскорости обрушиться на народ кераитов и взять его под свою руку.
— Он не поверит этому, — воскликнул хан, — потому что, когда мы несколько лет назад скрепили нашу дружбу, мы решили так: если кто–нибудь начнет преследовать нас своей завистью или если какая–нибудь подлая змея захочет отравить нашу дружбу, мы не должны враждовать, мы должны обо всем договориться между собой и во всем убедиться сами. Пусть злые змеи и укусят нас, нам их укусы нипочем, мы всегда можем встретиться, у каждого из нас есть глаза и язык.
Один из нойонов, сидевший в ханском кругу, заметил:
— Джамуха Тогрулу брат. Неужели ты забыл, Темучин? А если некоторые злобные слова, которые он и Сенгун нашептывают Тогрулу, запечатлятся в сердце повелителя кераитов?
— И разве не он дал ему уйти в битве на Ононе, а потом и в Долине Антилоп? — воскликнул другой военачальник.
Чингисхан встал со своего места, а за ним, в ожидании
— Ваши заботы мне понятны, но достаточно ли ваших слов, настолько ли они убедительны, чтобы отдалить меня от моего названого отца? И нам ли, всегда воевавшим против общего врага, враждовать самим? Благодаря ему я обрел силу и возвеличился, а теперь он же желает, чтобы я унизился и все потерял? Он стар, старость же умудряет, и он не станет повергать в прах то, что освещено солнцем степи. Завтра же я пошлю к моему сиятельному отцу гонца с благой вестью: мой старший сын Джучи, который нам обоим напоминает о совместной битве против мер–китов у реки Килхо, будет просить в супруги дочь хана Тогрула, а я предложу в супруги одному из его внуков мою дочь.
Я вместе с телохранителями стоял у полога дворцовой юрты и переводил взгляд с лица одного из нойонов на другого, и некоторые из них мне не понравились. Пока хан давал указания гонцу, они о чем–то перешептывались: косицы их так и болтались влево–вправо, они оживленно жестикулировали, их шелковые халаты с треском терлись один о другой и заглушали их шепот. Но вот их круг раздался, как раскрывается веер, и они снова почтительно склонились перед своим властителем, и один из них сказал от имени всех:
— Не отсылай пока гонца, Темучин!
— Что еще? Опять сомнения? — Чингисхан недоверчиво оглядел их.
— Мы посовещались и сочли необходимым известить тебя, что послание о желании твоего старшего сына Джучи взять в супруги одну из его дочерей заставит Джамуху и Сенгуна отговорить повелителя кераитов от этого под предлогом, что ты сделал за сына этот выбор только для того, чтобы после смерти твоего названого отца завладеть его наследством.
— Но это ложь! — вскричал Темучин.
— Как бы там ни было, такое послание даст и Джамухе, и Сенгуну еще один повод для злобных наветов.
Какими бы убедительными ни показались мне слова нойонов, на Чингисхана они впечатления не произвели, и он немедленно отправил гонца в путь. Последующие дни мы провели в ожидании. Сам Темучин хранил суровое молчание.
Но как–то к нам в орду заехали китайские купцы, которые привезли замечательные ковры, золотую утварь, золотые троны и позолоченные носилки. Они выставили все это на продажу перед самой юртой властителя.
Народ сразу же сгрудился вокруг диковинного товара, ощупывая его цепкими взглядами и слегка дотрагиваясь жадными пальцами.
Торговцы покрикивали:
— А ну, проваливайте, ротозеи! Разве для вас эти вещи? У вас желаний больше, чем овец! — Купцы, смеясь, отпихивали людей от драгоценных вещей. — Спите в жалких войлочных кибитках, а мечтаете пить кумыс из золотых чаш, да? — И снова издевательский смех. — Отойди подальше — это товар для хана и его приближенных!
— Вот как! — Чингисхан выступил вперед. — Считаете, значит, что я куплю хоть что–нибудь у людей, оскорбляющих моих храбрых воинов и высмеивающих их за то, что они не богаты?