Черный

Райт Ричард

Я не хотел воровать не потому, что считал воровство безнравственным. Я не хотел воровать, потому что знал - в конечном счете это ничему не поможет, не изменит отношения человека с окружающим миром. Как же мне изменить эти отношения? Почти вся моя получка уходила на то, чтобы кормить голодные рты дома. Если откладывать доллар в неделю, мне потребуется два года, чтобы скопить сто долларов - сумму, которую я почему-то считал достаточной, чтобы устроиться в чужом городе. Но одному богу известно, что может произойти со мной за два года...

Например,

брякну что-то неподобающее какому-нибудь белому и попаду в беду. А я меньше всего хотел попасть в беду, потому что боялся столкнуться с белыми, потерять власть над собой и произнести слова, равнозначные моему смертному приговору. Время работало не на меня, нужно было спешить. Часто, запутавшись, я мечтал быть таким же, как мои товарищи по работе в шумных гостиничных гардеробных, - ленивые, всегда улыбающиеся, они быстро все забывали и не ощущали необходимости решать мучительные проблемы. Много раз я чувствовал усталость от своей тайной ноши и мечтал сбросить ее, все равно - в мыслях или на деле, смириться. Но я не был рожден смиренным, а возможность действовать была ограниченна, и я боялся любого действия.

Желание побыстрее уехать не давало мне покоя. Вокруг меня были белые, которые устанавливали законы в нашей стране; я видел, как они поступают, как относятся к черным, как относятся ко мне, и я больше не считал, что должен подчиняться законам, которые вроде бы равно обязательны и для белых и для черных. Я был вне этих законов - так говорили мне белые. Теперь, когда я думал о бегстве из окружавшего меня мира, я больше не ощущал того внутреннего запрета, который делал воровство невозможным, и это новое ощущение свободы вселяло одиночество и страх.

Чувства мои раздваивались; сам того не желая, я думал о запертом шкафе в доме наших соседей, где хранился пистолет. Что я смогу предпринять, украв его? Когда желание уехать обострялось, меня преследовал вид склада в негритянском колледже неподалеку, где хранились громадные банки с консервированными фруктами. Но действовать мне мешал страх. Идея воровства медленно вызревала. Неумение приспособиться к миру белых уже частично разрушило мой характер, сломало внутренние барьеры, не позволявшие пойти на преступление; не хватало лишь удобного случая, последнего толчка. И этот случай выпал.

Меня сделали мальчиком-посыльным, что означало небольшую прибавку. Но я быстро узнал, что ощутимую прибавку можно получить, лишь доставляя контрабандное виски белым проституткам в гостиницу. Другие мальчишки шли на риск, я тоже решился. Я научился проходить мимо белого полицейского с бутылкой в кармане ленивой походкой вразвалочку, насвистывая, как насвистывают чернокожие, когда не знают за собой вины. Лишние доллары начали поступать, но медленно. Как, каким образом заполучить побольше денег, чтобы меня не поймали и не посадили в тюрьму за какую-нибудь мелочь? Если уж нарушать закон, то пусть от этого будет хоть какой-нибудь толк. Урвать слишком большой куш я не стремился. Сто долларов дадут мне хотя бы ненадолго свободу передвижения, какой я никогда

раньше не имел. Я наблюдал и ждал, поглощенный одной мыслью.

Выжидая, когда можно будет украсть и смыться, я привык к зрелищу голых белых проституток в постели или в кресле, узнал, как ведут себя люди, как приспосабливаются к законам Джима Кроу. Считалось, что мы, черные, принимаем их наготу как должное, что она волнует нас не сильнее, чем, скажем, голубая ваза или красный ковер. Наше присутствие не пробуждало в них никакого стыда, потому что прежде всего нас не считали за людей. Если они были одни в комнате, я тайком бросал на них взгляды. Но если они принимали мужчин, я не поднимал глаз от полу.

На моем этаже снимала номер пышная блондинка с молочно-белой кожей. Как-то вечером она вызвала в номер прислугу, я пришел. Она лежала в постели с крупным, плотным мужчиной, оба были голые и ничем не прикрытые. Она сказала, что ей нужно виски, встала с постели и подошла к туалетному столику достать из ящика деньги. Не отдавая себе отчета, я смотрел на нее.

– Ты на что это уставился, черномазый?
– спросил белый, приподнимаясь на локтях.

– Ни на что, сэр, - ответил я, мгновенно уткнувшись взглядом в стену.

– Смотри куда тебе положено, иначе не сносить тебе головы!

– Слушаю, сэр.

Я бы так и работал в гостинице до отъезда, если бы однажды не представился иной случай. Один из парней шепнул мне как-то, что единственному в городе негритянскому кинотеатру требуется человек проверять у входа билеты.

– Ты ведь в тюрьме еще не сидел?
– спросил он.

– Пока нет, - ответил я.

– Тогда можешь получить это место, - сказал он.
– Я б сам пошел, да уже отсидел шесть месяцев, а там это знают.

– А что за дела?

– Девушка, которая сидит в кассе, кое-что придумала, - объяснил он. Если тебя возьмут, не прогадаешь.

Если я стану воровать, мне удастся быстрее уехать на Север; если я останусь более или менее честным и буду лишь приторговывать контрабандным виски, я лишь продлю свое пребывание здесь, где у меня больше шансов попасться, потому что когда-нибудь я скажу или сделаю что-то недозволенное и мне придется расплачиваться такой ценой, о которой я не решался даже думать. Искушение пойти на преступление было велико, и я решил действовать быстро, принять, что подвернется, скопить, сколько мне нужно, и бежать. Я знал, что многие хотели того же и у них ничего не вышло, но надеялся на удачу.

У меня были все шансы получить место в кинотеатре: за мной не значилось ни воровства, ни нарушения законов. Я пришел к хозяину кинотеатра, и он сразу же меня нанял. На следующий день я вышел на работу. Хозяин предупредил меня:

– Слушай, если ты не будешь меня надувать, я тебя тоже не надую. Я не знаю, кто тут ворует, а кто нет. Но если ты будешь поступать честно, то и все остальные не смогут воровать. Все билеты будут проходить через твои руки. Никто не сможет украсть, если не украдешь ты.