Чёрт, подмостный, домовой — кто ты такой?

Хан Ирма

Её внук обладал тихим, даже в какой-то степени ласковым упрямством, сломить которое не было никакой возможности. Немецкие корни. Весь в её отца, Отто.

— Вот.

Она достала небольшую, обмотанную в несколько слоёв полиэтиленом коробку.

— Где ты это нашла!? — Дима уселся в кресло и принялся аккуратно, слой за слоем разматывать плёнку.

У Юлии Оттовны на мгновение остановилось сердце. Отец делал так же. Спокойно. Обстоятельно. Аккуратно. Без спешки, без суеты, чуть склонив голову на бок… Вот что значит кровь…

— Ба? Всё в порядке?

—

Да. Конечно. Тут подвал недавно проверяли — нет ли где протечки. Открывали ячейки квартир, ключи попросили. Я думала, кроме новогодней мишуры у меня там ничего нет! Вечером сосед звонит в дверь, говорит: «Юлия Оттовна, там какая-то коробка, может, вам принести?». Ты же знаешь Семёна Валентиновича? Внимательный. Ответственный. Ну, я и говорю — Семён Валентинович, если коробка не большая, не в службу, а в дружбу, принесите, я посмотрю. Он как мне её принёс, я сразу вспомнила. Вещи отца. Сейчас посмотришь?

Дима остановился. Предложение было заманчивым, но… Он возьмёт коробу с собой и посмотрит. Дома. Сам. Один. У него даже голова закружилась от предвкушения!

— Потом посмотрю. Ты говоришь, блинчики у тебя?

…

Его прадед, Отто, попал в плен. К счастью, он не оказался в лагерях ГУПВИ НКВД, а был отправлен на восстановление города. Дома, построенные немцами, до сих пор стоят на Октябрьской набережной в Питере.

Отто Мюллер оказался одним из немногих, кто так и не вернулся на родину. Молодой немец влюбился в русскую девушку, Ольгу Орехову и женился на ней. Дима не знал подробностей, но догадывался. Отто и Оля наверняка не просто так уехали далеко на Север. Отто взял фамилию жены, и чета Ореховых покинули Ленинград на целых восемнадцать лет…

Его бабушка, Юлия Оттовна — их дочь. Девушка оказалась в Ленинграде уже выпускницей. Поступила в ЛГУ, вышла замуж. Родила сына, а овдовев, вернула себе и ребёнку девичью фамилию.

Вспоминая историю своей семьи, Дима разволновался. Дрожащими руками стал вытаскивать вещи. Потёртая кожаная сумка для документов, кое-где — дырки от оторванных с мясом значков. Кто знает, почему? И что это за сумка? Он вывернул её на изнанку — ничего. Никаких тайников в подкладке. На дне — небольшая шишка и несколько пожелтевших хвойных иголок.

Кроме сумки в коробке оказалось два перевязанных бечёвкой, завернутых в холщевую жёсткую ткань свертка. В одном — небольшой блокнот и несколько страниц стопкой, а во втором…

Он ожидал чего угодно! Записей с ужасами войны. Записи, правда, были. На немецком. Для него, конечно, не проблема, но придётся поработать. Дима думал, что найдёт какие-нибудь фотографии — хоть что-то о родителях Отто, о его жизни в Германии до войны. Ведь она была у него, эта жизнь! Прадед, если верить бабушке, никогда не говорил об этом. Никогда не пытался вернуться, связаться с кем-то. Никогда.

Гребень. Во втором свертке лежал гребень. Старый, тёмный от времени и какой-то... Словно из русских сказок. Он аккуратно взял его в руки. Удивительно, но из чего эта вещь была сделана, определить было сложно. Кость? Медь? Поверхность — шершавая или гладкая? Тёплая или

холодная? Он не мог определить, потому что… Да потому что эти ощущения всё время менялись!

С двух сторон гребень украшали ветвистые оленьи рога, вот только под ними вместо морды зверя оказалось человеческое лицо. Вернее два. С двух сторон. Мужчина-олень? Оборотень? Он было вспомнил китовраса — существо с торсом человека и телом оленя (кентавр из славянских мифов), но мифология — не его конёк.

Бабушка часто говорила о том, что он, Дима, и его прадед чем-то похожи. Отто был тихий. Нелюдимый. Замкнутый. Записи свои (всегда на немецком) вечно прятал, но уделял им так мало времени, что мама, Ольга, никогда об этом не спрашивала. Наверное, потому, что понимала — Отто пережил нечто… Страшное. Непоправимое. Неизбежное. Что это было, догадаться не трудно. Война. Кровь. Боль. Приказ убивать, который если нарушишь, погибнешь сам.

«Такому… нежному, тонкому человеку, как папа, наверняка было трудно» — часто говорила Юлия Оттовна.

Дима вздохнул. Посмотрел на фотографию деда. Карточка военных лет пожелтела от времени. В глазах немецкого юноши так явно читались боль и страх, что он, его правнук Дмитрий Орехов, каждый раз не выдерживал, отводил глаза.

В голове копошились вопросы, словно тараканы в темноте. Откуда этот гребень? Кто-то подарил? Из жителей деревни, которую оккупировали немцы? Кто эта девушка, обладательница столь изящной вещицы? Он любил её? А что если он… убил её?

Дима встал. Растёр лицо руками. Пошёл на кухню, заварить чай. Нет. Так он далеко не уедет! Единственный выход — садиться за перевод записей деда. Сейчас он нальет себе крепкий, сладкий чай, сделает пару бутербродов, и вперед.

За работу!

«Чурмилкино. Ночь. Я пишу, ловя свет от луны. Здесь лишний раз не разжигают огня».

Время беспощадно. Страницы где-то порваны, где-то испачканы. Какие-то записи исчезли благодаря тому, что на чернила что-то пролили.

Как жаль!

Чай давно остыл. Дима лениво откусил самый край бутерброда, да так и не притронулся к еде до самого утра.

Он раскладывал пожелтевшие листы в отдельные стопки. По понятной лишь ему одному логике. Перерыв все ящики стола, нашел лупу и фонарик (на всякий случай, если не будет хватать света). Отключил телефон. И работал, работал, работал… Аккуратно (бабушка бы непременно сказала, что с истинно немецкой педантичностью) переписывал в тетрадь всё, что переводил, делая пометки для себя.

«Мы с Хельмутом живём в избе Прасковьи. Дед Иван всё время пропадает в лесу. Приходит к ночи. Это плохо. Так его могут заподозрить в связи с партизанами. Мне бы не хотелось, чтобы с этими людьми что-то случилось. Надеюсь, они выживут.

Их внучка, По-лин-ка — худенькая девочка с большими серыми глазами. Если когда-нибудь я увижу у женщины такие глаза — женюсь, наверное. Эта девочка совсем ребёнок. Жители смотрят на нас без ненависти. На нас с Хельмутом. На Майера же с ненавистью лютой. Это очень… сложно понять. Как будто они знают, что в душе каждого из нас…».