Черти-Ангелы
Шрифт:
Я не поняла, что имел ввиду Вадик – свою обувь или тебя, но я рассмеялась. И не могла остановиться, пока смех не перешёл в слёзы.
– Ну, ты чего, девочка? Подумаешь, мотоцикл. Да мало ли чего он тут стоит?
Я мотала головой, прижимала руки к лицу, к глазам. Клянусь, я не хотела реветь, тем более, при Вадиме. Я так хотела сдержаться, что прокусила губу. До крови.
«18 марта.10-00.
Да, да, ничего не значит! Ничего не значит, что мотоцикл у неё во дворе. А вот то, что Он не встретил,
Умчу на двухчасовом автобусе. Я бы и раньше уехала, но проспала. И точно решила, что никогда, никогда больше не приеду в Донской, пока Он не найдёт меня в Ростове и не объяснится. Завтра же! У Него один день. И Он точно узнает, что я приезжала, потому что…»
Потому что прежде, чем уйти со двора Алёны, я сняла с шеи твой подарок, цепочку. Повесила её на руль мотоцикла. Подковка печально блестела в лунном свете. Я уже не плакала.
Прощай Алиса, погасли звезды,
И глядит в окно, взрослой жизни
Первый твой рассвет…
Глава шестая.
Ты не приехал в понедельник, а я надеялась. Сидела под дверью, словно верная собачка в ожидании хозяина, прислушиваясь к чужим шагам в подъезде. Открывала дверь, выбегала на лестничную площадку и смотрела вниз до тёмных мушек в глазах – не ты ли это поднимаешься по лестнице? И разочарованно уходила – не ты. Предъявляла в мыслях тебе что обвинений и тут же – двести оправданий. Ты не приехал. А ведь это был – шанс, шепнула жизнь, но мы не услышали. Глухие!
«19 марта.
23-00.
Я сама себе накаркала беду, Дневник! Помнишь, дурацкое:
Страхи – пауки, сомненья – паутина,
Опутали меня, плетут, плетут, плетут:
Что вдруг предательство и ложь, как гильотина,
Ножом в судьбу мою войдут!
Заказывали? Получите-распишитесь. Вот зачем?
Уеду завтра с Алинкой к её бабушке, в Мальчевскую. Будь что будет! И, если Он приедет всё-таки, а меня нет – так ему и надо! Ещё погода эта, забодали дожди. Плачет небо, плачет. Вместе со мной. Уеду…».
Уехала. Мальчевская запомнилась борщом Алинкиной бабушки и родами. Борщ – такой вкусный, что я даже записала рецепт на листочке для папы, он любил готовить это первое блюдо. Роды – Муркины. Залезла кошка к нам с Алинкой ночью на кровать, и давай рожать в пододеяльнике. Мы храпим – она котят выплёвывает. Проснулись от мяуканья. Последнего все вместе принимали. «Мурка, ты вообще, что ли, офонарела», – возмущались притворно, устраивая новорожденных в коробку. Кошка мурчала и благодарно щурилась.
Вернулись в Ростов. Март и дожди закончились. Наступил апрель. Лицемер, сказала ему: порадовал, вытащил, как заправский фокусник из цилиндра, майское тепло, и огорчил – опять школа, учёба. И ты не приезжал. Не искал меня. В пору завыть. А вокруг весна.
Пасха – что-то далёкое, невесомое, из раннего детства. Крашенные луковой шелухой яйца, паски в белых шапках из глазури, сверху присыпка – цветной сахар, пшено. То ли было вправду, то ли прекрасный сон, в котором мама суетится с бабушкой Шурой на летней кухне. Месят тесто, бабуля просит: «Запевай, Лиля!», и льётся песня в прозрачном воздухе, улетает мамин голос к облакам:
– Дурманом сладким веяло,
Когда цвели сады,
Когда однажды вечером
В любви признался ты.
Дурманом сладким веяло
От слова твоего,
Поверила, поверила
И больше ничего.
Один раз в год сады цветут,
Весну любви один раз ждут.
Всего один лишь только раз
Цветут сады в душе у нас,
Один лишь раз, один лишь раз.
Папа ходит вокруг, будто кот около крынки со сметаной, дразнит:
– А бога нет, Александра Ахметовна. Это я, как ответственный партийный работник, вам заявляю! – сам же сдобы отщипнёт и – в рот.
– Вот я тебе дам – нет, Витька! Ишь, коммуняка какой выискался! Изыди, сатана! Сейчас, поди, всё съест и печь будет нечего, – сердится, машет бабушка на отца передником, а во взгляде – смешинки. И в том сне, или яви, на душе у меня ощущение света, защиты. Чувства чистые, ничем не замутнённые, растут, заполняют грудь, теснятся, выплёскиваются тёплыми слезами, они тут же сохнут и оставляют дорожки на щеках. И, если это был сон, то он растаял, как первый снег, а, если правда – то навсегда осталось в прошлом, потому что нет теперь у меня этих чувств, ожидания чуда – нет.
«13 апреля.
Я обещала больше никогда, никогда не приезжать в Донской. Никогда – слово резкое, тяжёлое, а сказать – легко. Особенно в сердцах. Словно камень в воду бросить. Но – Пасха. Лена позвала. Папа пристал – едь, едь. Если не согласилась бы, начались бы распросы, подозрения, а я – не хочу. И потом: вдруг я всё-таки Его увижу? Что он сделает, что скажет? В общем, съездим на Пасху – и больше никогда!».
С порога Лена нагрузила поручениями по дому и новостями: она рассталась с Вадиком, он женится, а на той неделе чуть не погиб. Мы с Алинкой ахали, не знали на что и как реагировать. Сестра рассмеялась: уж не думали ли мы, что у них всё серьёзно? Так, для здоровья, если понимаем о чём речь. Переглянулись – понимаем. Вздохнули с Алинкой одновременно.
– А почему чуть не погиб? – всё же спросила я.
– Возвращался из командировки, его колхоз послал за зерном, на грузовике, несколько тонн вёз. При повороте на мост, машину повело из-за тяжести. Начал скакать по дороге как лягушка, зерно то туда, то сюда, руль не слушается, на встречку вынесло, уже на самом мосту. А там – автобус рейсовый, из Петровки, на Ростов, битком набитый людьми. И Вадим тогда, чтобы избежать столкновения лоб в лоб, крутанул баранку в сторону, грузовик врезался в ограждение, выбил его и упал в реку, – тараторила Лена.