Чертова дюжина
Шрифт:
– Что нужно?
– Марфа Тимофеевна, откройте, это я, – тихо отозвался Гринько.
Женщина ахнула и поспешно открыла двери. В комнате она молча зажгла лучину и, не снимая шали и полушубка, тяжело опустилась на стул. Она вопросительно, почти строго смотрела на гостя, сжав тонкие губы. Прыгающее пламя лучины пятнами освещало ее изможденное лицо, плясало в тусклых зрачках усталых глаз.
Гринько хотел снять полушубок, но она шепотом сказала:
– Холодно!
И он почувствовал, что в доме давно не топлено.
– Старика на лесопилку
Гринько давно знал Марфу Тимофеевну. Она была учительницей в его школе, но эту нервную подвижность рук он не замечал раньше. Да и вся Марфа Тимофеевна стала какой-то другой. Тарас Викентьевич с удивлением присматривался к ней.
– Не хотел идти – силой взяли. Ушел и сказал, что на них все равно работать не будет. Убили, может, Тарас Викентьевич? – Голос старухи молил, чтобы Гринько разуверил ее в этом страшном предположении, а пальцы рук блуждали у губ, разглаживая страдальческую гримасу.
– Дочь Анну в Германию угнали. Павел где-то за нас бьется. Вот и осталась одна, Тарас Викентьевич. Все жду… Ночь с днем смешала… Жду, все жду. Долго ждать-то еще?
– Долго, Марфа Тимофеевна.
– Долго? – с горечью произнесла старуха. – А у меня, знаете, больше сил нет. Дочь Анну с девушками в Германию угнали… Сын, может, погиб на фронте. Старика, наверное, убили, непокорный он, Тарас Викентьевич. А у меня больше сил нет. Я от голода да от страха умру.
Гринько поспешно вынул из кармана сверток с хлебом, достал складной нож, отрезал половину и положил на стол:
– Ешьте, Марфа Тимофеевна!
Она взяла хлеб и с жадностью начала есть его.
– Дом наш, знаете, большой, темный. Стекол в окнах нет, ветер ночами по комнатам ходит. Я закроюсь в кухне, дверь загорожу столом и всю ночь прислушиваюсь. Чудятся мне то стоны, то шепот. А если усну – страшная явь в снах оживает. То вижу на школьных воротах труп Кости Зараховича, повешенного на пионерском галстуке…
– Костю Зараховича?! – с изумлением воскликнул Гринько. – Его повесили?
– Повесили… Говорили, в чем-то он немцам не хотел покориться. Повесили и не давали снимать, а через несколько дней труп был кем-то украден и вместо мальчика в петле наутро обнаружили кол с надписью «Чертова дюжина».
– Чертова дюжина! – вскричал Гринько и тихо добавил: – Значит, это наши друзья… А где Дина Затеева, дочь Иннокентия Осиповича?
– О ней ничего не слышала. А Семеновну, сторожиху нашу, немцы схватили. Жива или нет – не знаю. Память плохая стала… У меня дочь Анну в Германию угнали. Сын, может, погиб на фронте. Старика, верно, убили, непокорный он… А я тут ночами с мышами воюю, так и смотрят из каждого угла. Тише, видите? – старуха замерла с поднятой рукой.
Большая мышь, приподняв голову и поглядывая на людей, осторожно подошла к столу, торопливо собрала крошки хлеба у самых
Холодок прошел по спине Гринько. Он встал.
– Уходите? – тоскливо спросила старуха.
– Спешу. Нерадостные вести сообщили вы мне…
Он пожал ее сухие холодные пальцы и вышел на крыльцо, унося страшную тяжесть на сердце.
Без старика Сорокина связь с городом была потеряна. Оставалось одно – идти в город и разыскивать Куренкова. Гринько решился на это.
Он пошел прямо в логово врага.
Логово врага
В столовой Петерсон, как и прежде, было неуютно, грязно и холодно. Закопченная лампа кругом освещала середину стола, покрытого засаленной скатертью. Как и в разгар страшных боев за город, окна были закрыты подушками, шубами и одеялами. Стулья и пол возле окон заставлены грязной посудой.
За столом Ольга Семеновна раскладывала пасьянс, вздыхала и куталась в дырявую шаль.
В низком потрепанном кресле сидела Кира. Худой серый кот лениво играл оборванной бахромой кресла. На коленях Киры лежала открытая книга, но она не читала ее, а о чем-то сосредоточенно думала, напряженно шевеля носком поношенной лаковой туфли.
За ширмой на кровати кто-то спал, тихонько посапывая носом.
Стук в дверь Кира услышала первая. Она беспокойно оглядела мрачную комнату, поправила короткие незавитые волосы и пошла открывать.
Старуха смешала карты и тревожно уставилась на дверь, но, увидев входящего Тараса Викентьевича Гринько, облегченно вздохнула и, не обращая внимания на него, с прежним упорством принялась за пасьянс.
– Я решил, Кира, зайти к тебе для того, чтобы узнать кое о ком, – спотыкаясь о тряпку у порога, нарочито громко сказал Гринько, быстро осматривая комнату.
Кира в напряженной позе остановилась у стола, не приглашая гостя пройти от порога.
– Я ничего не знаю, – волнуясь, сказала она.
– Сошелся! – вскричала Ольга Семеновна, в восторге хлопая ладонью по картам.
За ширмой умолкли посапывания, и кот перестал играть бахромой.
– Вы Гринько, кажется? – сострадательно морща и без того морщинистый лоб, спросила Ольга Семеновна.
– Да, мы с вами были знакомы на протяжении девяти лет, пока ваша дочь училась в моей школе, – насмешливо ответил он, шумно придвинул стул к дверям и сел.
– Я слышал, что ты вышла замуж за немецкого офицера? – обратился он к Кире.
Кира покраснела до слез и, пересиливая растерянность, ответила:
– Да.
– И счастлива?
Другому Кира вызывающе ответила бы: «Какое вам дело?» Но с Гринько она не могла так разговаривать. Она почувствовала в себе смущение, точно такое же, какое охватывало ее в классе при ответах невыученного урока.
Она молча опустила голову.
– Ну что же, желаю радости… с лихвой, с лихвой, – повторил он, внимательно приглядываясь к Кире.
– Что же вы, Гринько, делаете теперь? – спросила старуха.