Чертово колесо

Гиголашвили Михаил

Через бурелом бес выбрался к разлапистым деревьям. Они всей семьей обступили прогалину и по-братски срослись ветвями. Он растянулся под ними, не обращая внимания на гудение корней, которые сразу же недовольно встрепенулись, когда он лег на них. То ли от яда, то ли от усталости, но бес чувствовал себя чужим в этих джунглях, где все избегают его, а он шарахается от всех. Хотелось лежать, не вставая. Слипались глаза. Он лежал без движений, хотя еды вокруг хоть отбавляй…

Так же мерзко было в ту ночь, когда он оказался проклят вторично и попал в плен к шаману. Он летел с шабаша в вечных снегах, где лед плавится от соитий, а в зобу спирает от спазмов. Всю ночь он мучил одну бледную

немочь, доведя ее до того, что она под утро в исступлении бросилась с обрыва в пропасть. Наблюдая за нескладным полетом бедолаги, он даже ощутил что-то вроде жалости к ней. Полетел следом, хотел догнать, но она пропала из вида. Покружив над горным ручьем, бес повернул к своему лежбищу и летел до тех пор, пока вдруг не обнаружил, что его неудержимо засасывает воздушный омут, все сильней и сильней. И вот он камнем грохнулся в круг, нарисованный на земле. Шаман стоял возле круга, вытирал пот со лба, как будто только что носил камни или переложил очаг. Озираясь и не в силах выползти из круга, бес услышал приказ: «Через Барбале, с Барбале и во имя Барбале — будешь моим рабом! Айе-Серайе! Изыди из круга и следуй за хозяином!»

И тут же крепкая сила опутала его, выволокла из круга, потащила по ухабам и зашвырнула в пещеру, в шкаф, где ждали острый крюк и вечная ночь. Так наступило рабство.

Возясь в ветвистых корнях, укладывая так и эдак больное крыло, кружась, как больная кошка, и воняя прелой псиной, бес думал, что в шкафу было не так уж и плохо — тихо и спокойно. И свобода оказалась не столь приятной, какой чудилась из тьмы. И он в недоумении забылся, сквозь дрему чувствуя, как ноет избитое тело и угрожающе топорщится и вздыхает кора сумрачных гигантов».

— Неужели в этих дурацких джунглях все постоянно жрут друг друга? — с некоторой брезгливостью сказала Ната после чтения.

— А ты как думала? Побеждает сильнейший! — важно объяснил Гоглик.

Но она отмахнулась:

— При чем тут это? Существо рождается, растет, живет, а вдруг кто-то его убивает и жрет?.. Как же так?..

Почему?.. — Ей до слез стало жаль все живое на Земле. — Не мог, что ли, Бог придумать, чтобы никто никого не убивал? Значит, Он злой! Всё! Я решила — больше мяса есть не буду! Вообще! Мне противно! Пусть другие убивают и едят, а я никогда!

Гоглик смутился. Он не знал, что ответить, но, чтобы успокоить готовую расплакаться Нату, сказал:

— Надо было тихо сидеть у шамана в будке, а не таскаться где попало без разрешения, в чужих странах…

— Он же бес — что ему страны? У бесов нет родины… Разве свинья виновата, что она жирная и грязная?.. Это Бог сделал ее такой. Не делал бы — не была бы грязной! — разгорячилась она.

— Или осел виноват, что он ишак? — подхватил Гоглик, вспоминая эпитеты в свой адрес, когда он на спор кинул в спортзал дымовую шашку, купленную за червонец у поддатого солдата, пившего вино в школьном дворе. Хорошо, что спортзал был пуст, а шашка — отсыревшей: напустив чаду, она погасла. Но пол был испорчен здоровым горелым пятном, и завуч пообещал Гоглику, что заставит его родителей платить за ущерб, а завхоз добавил, что заставит их сделать ремонт. «Да отец вас на колени поставит!»— не удержался Гоглик, за что и получил от завхоза легкий подзатыльник, а от завуча — четыре в четверти по поведению.

Он вдруг заметил тонкую золотую цепочку на шее у Наты. Раньше не видел.

— А это что?

— Подарили, — неопределенно ответила Ната.

— Кто? — с болью спросил Гоглик, убеждаясь, что его подозрения относительно соседа, крутившегося возле Натиного подъезда, могут оказаться горькой правдой. — Он? Никуша?

— Какой еще Никуша? — фыркнула Ната. — Я что, у

чужих мальчишек подарки буду брать? Ты за кого меня принимаешь?.. Это тетя подарила. В турпоездке где-то была и привезла.

Гоглик обрадовался. Подумать о том, что Ната врет, ему и в голову не приходило — Ната никогда не обманывала, всегда говорила правду, хотя это и опасно — правда может убить наповал, а ложь тянется соплями, как любила повторять мама, когда ругалась с папой.

Ната на геометрии больше не настаивала. Отрывок испугал ее. Заметив это, Гоглик спросил:

— А вообще… Все поняла?

— Да, кажется… — не очень уверенно ответила она.

— Если ты такая умная, то объясни, что он сделал с той женщиной? — простодушно вопросил Гоглик.

— Сам не понимаешь? — с гримаской презрения ответила Ната.

— Нет. Побил? Измучил?

— Нет.

— Задушил?

— Нет, — зарделась девочка.

— А что? — мучительно хотел он услышать заветное слово, хотя надеялся на него мало.

Так и есть. Она молчит, кусает губы…

— Ну, что он с ней сделал?

И вдруг, вместо «хватит! получишь!», услышал:

— То, что делает мужчина с женщиной…

— Мужчина? Но он же бес! — изумился Гоглик. — Ведь его чужие бесы побили потом за то, что в их районе бродит.

— Отстань!

Нате было не до дурацких вопросов. Она стала собирать свои вещи. В голове клубилось что-то опасное, непонятное, острое, колени стали ватными, руки — непослушными. Не глядя на притихшего мальчика, она поспешила уйти, а по дороге домой ругала себя за то, что вместо уроков они занимаются посторонними делами.

16

Гуга, Ладо и Анзор выехали из Тбилиси затемно, чтобы к полудню добраться до Кабарды. Если, конечно, по Военно-Грузинской дороге не будут перегонять баранту, [25] не произойдет обвала, камнепада, оползня, рейда или еще чего-нибудь непредвиденного. На горной дороге машину покачивало от ветра. Иногда Гуга проверял тормоза, слегка трогая педаль, и тогда начиналось ровное шипение, словно нож касался точильного камня.

25

Стадо баранов и овец.

Дорога была пустынна, сыто урчала под колесами на поворотах. Свет фар выхватывал скалы, столбики по обочинам, пустоту над бездной. Раз перед машиной выпрыгнул на дорогу здоровенный волк, дико оборотился на свет фар, застыл на секунду, исчез в темноте. Анзор встрепенулся на переднем сиденье:

— Видели? Хороший знак! — Он был в куртке с капюшоном на голове.

Гуга кивнул, не отрывая глаз от дороги. Ладо сквозь дрему что-то буркнул. Он чувствовал себя неважно: боялся, что на постах могут проверить вены, а у него руки не только исколоты вдоль и поперек, но и покрыты синяками, возникающими, когда вена пробита насквозь и героин растекается под кожей, что нередко случалось в суматохе варки и ширки.

Несколько шлагбаумов, вагончики и желтые будки встретились по пути. Возле каждого «журавля» гаишники и милиционеры внимательно оглядывала машину, бесцеремонно совали головы в салон, что-то спрашивали, уточняли. Тускло светились в предрассветной тьме желтые «канарейки». Дорога через Кавказский хребет была на замке. Возвращаться по ней с фактами нельзя. Даже сейчас, ничего не имея с собой, друзья чувствовали себя неуютно под долгими и тяжелыми взглядами ментов, которые, впрочем, не утруждали себя обысками, зная, что из Тбилиси на Северный Кавказ ничего, кроме денег, не везут, а вот оттуда….