Чертово яблоко (Сказание о «картофельном» бунте)
Шрифт:
Не ожидал, не чаял Стенька, что перед ужином к нему спустится Филат Голубев.
— Ты все дуришь, парень. Чего тебя здесь не устраивает? Я ведь гляжу, гляжу, да и на ворота укажу. Ямщика сыскать — только свистни.
— Благодарю, Филат Егорыч, что соизволил снизойти до моей милости, человечишка никчемного.
— Тьфу!.. Наградил же Господь ямщиком. Ты простым языком можешь изъясняться?
— Сколь угодно, ваша милость. Тошно мне в клетке сидеть. Дозволь на город глянуть.
— И всего-то?.. Аль нужда какая?
— Никакой, Филат Егорыч. Докука
Острые пепельные глаза Голубева, казалось, насквозь прощупали Стеньку.
— Есть у тебя нужда, нутром чую, но она не столь уж и худая, чтоб тебя не отпустить. Погуляй завтра с утра, а к обеду чтоб здесь был. Возможно, ты мне понадобишься.
— Вернусь. Купеческое слово даю, Филат Егорыч!
— Хоть ты и не купец, но таким словом никогда не бросайся. До завтра!
— Нижайше благодарствую, Филат Егорыч.
Глава 2
СРОДНИЧЕК
Голубев поднялся наверх, а Стенька принялся облачаться. Шапка на лисьем меху, теплый бараний полушубок, туго подпоясанный темно-зеленым кушаком, валенки, собачьи мохнатки [48] . Никакой мороз не страшен.
Вышел на Покровскую. Улица людная, снуют мужики и бабы, иногда пролетит купчина в зимней повозке, а иногда и ямщичий возок. Извозчик— лихой, задорный, помахивает кнутом, громко покрикивает:
— Гись! Гись!
48
Мохнатки — рукавицы.
Улица прямая, но узкая, зевака может и под плеть угодить.
Другой же лихач (шел порожняком) остановил возок и гаркнул:
— Кому на Чудской конец или в Соколью слободку? Мигом довезу!
Но желающих не оказалось, ибо народ шел пока на торг порожняком. Вот там-то возницам покоя не будет.
Вскоре Стенька повернул с Покровской направо и сразу увидел озеро в серой морозной дымке. Но рыбакам мороз не мороз, сидят, как черные вороны, подле своих лунок и ждут добычи. Большинство же рыбаков смутно маячили ближе к селу Поречью, где лов с давних времен был наиболее удачным.
А вот и улица Подозерка (или Рыболовная слободка), раскинувшаяся вблизи самого озера, позади коей красовался ростовский Кремль.
К избе дальнего сродника (по материнской линии) Амоса Фомичева подошел с некоторой опаской: с хозяином встречался всего один раз, и он показался ему мужиком, про которых говорят «сам себе на уме». Стенька так до конца и не понял натуру Фомичева. Отец как-то сказывал: «Прапрадед Силантий был добрым человеком. Дочка его за Акинфия вышла, а вот потомок, Амос, никак, с гнильцой».
Изба же Амоса ничуть не состарилась, по-прежнему имела довольно приличный вид: на бревенчатом подклете, с резными оконцами и тесовой кровлей. Подле избы — баня-мыленка, колодезь с журавлем, сарай, в коем мелькнула чья-то приземистая фигура в крестьянском армяке. Обычно летом на заборе сушились сети, от коих за версту пахло рыбой,
«Крепкий дом, основательный, весь в хозяина, — подумалось Стеньке. — А хозяин — староста Рыболовной слободы, с начальными людьми дружбу ведет, перед ними, никак, прогибается. Как бы в оплох не угодить». Но отступать было уже поздно, ибо на крыльцо избы вышел хозяин в заячьей шапке и в таком же, как у Стеньки, бараньем полушубке. Увидел перед собой детину в лисьем малахае, хмыкнул в черную лопатистую бороду.
— Никак, Стенька пожаловал? Вот уж не чаял… А я, мил человек, на торг собрался.
— Тогда и я с тобой прогуляюсь, Амос Никитич. Не возражаешь?
Фомичев в каком-то нерешительно-задум-чивом состоянии похлопал меховыми рукавицами, а затем определился:
— Чего уж теперь? Заходи в избу, сродничек.
Три года не бывал Стенька в избе Фомичева, поэтому тотчас заметил некоторые перемены. Радовали глаз новая изразцовая печь, обновленный иконостас с иконами Спасителя, Пресвятой Богородицы и Николая Чудотворца, облаченных в серебряные ризы, поставец красного дерева с различной посудой. Деревянный пол украшала медвежья шкура, а на одной из стен красовался длинный (один к одному) рыбацкий багор, окрашенный в золотистый цвет — знак рыбацкого старшинства.
— Никак, разбогател, Амос Никитич? Добрая изба, на купеческую похожа. Кажись и работника держишь. В сарае копошился.
Амос ничего не ответил на эти слова, лишь молча подошел к поставцу и взял с него графин с водкой и две оловянные чарки.
— Ты уж не обессудь, сродничек. Недавно завтракали. Мать у меня в лавку ушла, а с ухватами воевать я не любитель.
— Не стоит беспокоиться, Амос Никитич. По горло сыт.
Но хозяин, не обращая внимания на слова Стеньки, принес из кухни каравай пшеничного хлеба и кувшин квасу. Затем перекрестился на киот и все так же молча налил в чарки водки.
— Давай-ка за встречу, сродничек.
Хозяин чарку выпил, а Стенька лишь пригубил, не нарушая своего обычая.
— Чего это ты? Аль водка не понравилась? Анисовая, из лавки Мясникова.
— Извини, Амос Никитич, но водку пить не приучен, а вот квасок — с полным удовольствием.
— Такой-то детина и квасок? Впрочем, как мне известно, отец твой, Андрей Гаврилыч, водку вовсе не пил. Может, в Питере приобщится.
— Как в Питере? — встрепенулся Стенька.
— Эва… Да ты, никак, удивлен? А мы-то мекали, что ты где-то подле отца крутишься.
— Когда отец уехал?
— Да, почитай, по осени. С матерью твоей и братцем Ефимкой… Сам-то где пропадал?
— Долго рассказывать, Амос Никитич… Русь велика. Куда только меня не заносило.
— Чай, вдвоем-то в бегах веселей было? Гурейка ныне тоже в Ростове? — вопросил Амос с неподдельным интересом, что не укрылось от глаз Стеньки.
— Гурейка?.. Да я его последний раз видел в тот самый день, когда он меня из узилища приказчика вызволил.
— Странно. А приказчик болтал, что вы вместе с Гурейкой на лошадях князя Голицына удрали.