Черты и силуэты прошлого - правительство и общественность в царствование Николая II глазами современника
Шрифт:
Вот, наконец, в этом хаосе и разложении был 30 октября назначен министром внутренних дел Дурново. Хотя управлял он министерством тотчас после увольнения Булыгина, а именно еще с 23 октября, но до своего назначения, отчасти так как чувствовал себя калифом на час, а отчасти, быть может, и нарочно, дабы вернее принудить совершенно растерявшегося к тому времени Витте настоять перед государем на его назначении на министерский пост, никаких планомерных действий к водворению порядка не принимал.
Однако, коль скоро его назначение состоялось, так он тотчас смело, решительно и толково принялся за подавление революции. Первой задачей он поставил себе поднять авторитет власти. В этих видах он сразу прекратил издание таких распоряжений, которых власть по обстоятельствам времени не была в состоянии выполнить,
Однако ему скоро пришлось изменить свой взгляд. Огромное впечатление произвело на него собранное им совещание из представителей воинских частей, составляющих гарнизон столицы. Командиры пехотных гвардейских частей, за исключением генерала Мина, командовавшего лейб-гвардии Семеновским полком, все единогласно заявили, что за свои части, в случае их привлечения к подавлению народных волнений, они ручаться не могут.
Обнаружившееся, если память мне не изменяет, в эти дни забастовочное движение в среде столичной полиции, выразившееся, между прочим, в том, что городовые и околоточные одной из частей города отказались выйти к исполнению своих обязанностей, усложняло положение до последней степени.
Тем не менее Дурново не растерялся и без излишней торопливости и нервности продолжал идти по избранному пути. Сильная власть главного руководителя как-то сразу почувствовалась ее исполнителями, как столичными, так и провинциальными, и каким-то магнетическим током передалась им.
Революционные вожаки также это почувствовали и решают нанести новый удар, пока власть еще не успела окрепнуть, не успела еще вернуть себе утерянное ею обаяние, пока к ней самой еще только начала возвращаться вера в себя, в свою силу и могущество. 2 ноября, как я уже сказал, Совет рабочих депутатов объявляет вторую всеобщую политическую забастовку, взяв за предлог объявление военного положения в Царстве Польском и суд над кронштадтскими моряками. По существу дела это лишь предлог, и даже не особенно удачный, ибо до далекого Царства Польского рабочим решительно никакого дела нет и ради него их не подымешь. Удар этот, как я тоже сказал, удается лишь частично: забастовка и не повсеместная, и не полная. Происходит разнобой, и при этом разнобое Совет рабочих депутатов, иначе говоря — революционный центр, утрачивает часть своего обаяния, наоборот престиж власти подымается. По прошествии пяти дней забастовка сама собою замирает.
Выказывает в это время Дурново и умение лично импонировать на людей и внушать им веру в непреклонность своих решений. Убедиться в этом мне довелось лично. В один из дней ноябрьской забастовки, когда городские телефоны действовали с перерывами, получить соединение с лицом, стоящим у власти, между прочим, с министром внутренних дел, было почти невозможно. Мне уже вечером пришлось поневоле, для того чтобы переговорить с Дурново, ехать к нему лично. По абсолютно темным улицам проехал я от себя с Пантелеймоновской на Мойку, где у Прачешного моста жил Дурново. Узнав по приезде, что у министра градоначальник, я, не желая мешать их разговору, в ожидании ухода генерала Дедюлина остался в приемной, смежной с кабинетом Дурново. Почти следом за мною быстрыми и решительными шагами влетает в приемную какой-то молодой человек и отрывисто и резко говорит идущему за ним курьеру: «Мне дела нет, кто у министра. Меня сюда вызвали, так пускай и объясняют, что от меня нужно. Скажите
Курьер, после некоторого колебания, бросая на меня умильно-просительные взгляды, ясно говорящие: «Вы видите, ну что я могу сделать», входит в кабинет Дурново. Тем временем пришедший продолжает нервными шагами ходить по приемной, причем весь он изображает из себя неустрашимую отвагу. Даже надетая на нем визитка и та приобретает какой — то задорный вид: фалды ее чуть что не торчат, как бы превращаясь в хвост боевого петуха. Продолжается это несколько минут, пока курьер не выходит из кабинета министра и, к некоторому моему удивлению, говорит пришедшему: «Пожалуйте, вас просят». С тем же натиском направляется назвавший себя заведующим телефонной станцией в кабинет министра и быстро скрывается за дверью. Проходит еще минут пять или семь, дверь кабинета вновь открывается, и в ней показывается все тот же господин. Но, Боже, что за превращение. Если в промежутке его окунули бы в холодную воду, то едва ли бы могла произойти с ним большая перемена. Куда девались дерзкий вид, важный облик, отважный напор: вошел к Дурново индейский петух — вышла от него мокрая курица и, семеня ногами, направилась к выходной двери.
Войдя вслед за этим к Дурново, я застал его дающим указания градоначальнику как раз относительно городских телефонов. Состояли же они в том, чтобы немедленно была предупреждена какая-то военная телефонная команда о возможности вызова ее для замены городских телефонисток, в случае если забастовка не прекратится, а также об аресте в таком случае заведующего телефонной станцией.
— Что вы сказали этому типу, — спросил я Дурново, — его узнать нельзя было после разговора с вами?
— Да ничего особенного. Просто узнал я, что этот господин потакает бастующим, а посему на его заявление, что он не в состоянии заставить служащих работать, если они этого не желают, я сказал ему, что я тоже не имею возможности заставить его исполнять его работу, но зато имею право и силу лишить его всякой работы[545].
Слова, как видно, самые обыкновенные, которые, вероятно, в то время говорились многими администраторами. Сила их, очевидно, зависела от того, как и кем они были сказаны.
Маленький, сухой, весь из мускулов и нервов человечек, каким был Дурново, умел выразить в случае надобности уверенность в том, что он сумеет превратить свои слова в действие. Испытав неудачу на почве организации всеобщей забастовки, революционные организации стремятся нанести удар непосредственно на самый аппарат правительственной власти и обращают его на одну из его наиболее необходимых для управления частей; они организуют почтово-телеграфную забастовку.
Предлогом для этой забастовки служит распоряжение Дурново об увольнении почтово-телеграфных чиновников, вступивших в особый, образованный ими союз, невзирая на их циркулярное оповещение, что образование подобного союза незаконно, и предупреждение, что примкнувшие к нему будут отставлены от службы. В Москве по этому поводу собирается съезд делегатов от местных союзов служащих в почтово-телеграфном ведомстве и, руководимый социал-демократами, декретирует забастовку всех чинов этого ведомства впредь до возвращения на службу уволенных товарищей. Решение это тотчас поддерживается Советом рабочих депутатов, которые сами же его и инспирировали, приводится 17 ноября в исполнение, как в Петербурге, так и в Москве.
Положение центральной власти становится чрезвычайно трудным. Она лишается связи со своими местными органами и одновременно подвергается жестоким нападкам не только со стороны оппозиционной прессы, требующей во имя прекращения забастовки исполнения требования союза делегатов, но отчасти и со стороны столичной публики, испытывающей от прекращения почтовых и телеграфных сообщений всевозможные неудобства.
Но Дурново остается тверд. По прошествии двух-трех дней он при помощи специальных войсковых частей кое — как налаживает телеграфные сообщения с главными центрами страны. Разборка писем и даже разноска по домам, конечно лишь частичная, организуется при помощи добровольцев, преимущественно женщин. Съезд почтово-телеграфных делегатов в Москве отвечает на это требованием немедленного увольнения самого Дурново.