Черты и силуэты прошлого - правительство и общественность в царствование Николая II глазами современника
Шрифт:
Близость к Витте впоследствии выдвинула и кн. Оболенского, и Стаховича хотя в разных, соответственно их свойствам, направлениях, а потому, быть может, стоит на них несколько остановиться.
Кн. А.Д.Оболенский начал свою деятельность на общественном поприще, а именно на должности козельского, Калужской губернии, уездного предводителя дворянства. Обстоятельство это наложило на него и на всю его дальнейшую деятельность особый отпечаток. С одной стороны, оно развило в нем неограниченное самомнение: в тесных рамках глухого бедного уезда ему, богатому человеку, окончившему Училище правоведения, хотя лишь по третьему разряду и вообще по существу недоразвитому и недовоспитанному, легко было блистать во всех отношениях. С другой стороны, он вполне воспринял господствовавший в провинции, уже упоминавшийся мною, полупрезрительный, полунадменный взгляд на нашу бюрократию, в особенности на петербургское чиновничество. Местные люди слегка завидовали высшему чиновничеству: власть импонировала. Но все, что составляло рядовое чиновничество, смешивалось ими в одну общую кучу не то буквоедов-приказных, не то легкомысленных папильонов[297].
Вот с этим двойным убеждением появился кн. Оболенский в Петербурге в самом начале царствования Николая II. Совпадение едва ли случайное, а
Как бы то ни было, 1896 год застал Оболенского товарищем министра внутренних дел, где он и выявил себя вполне. По общему отзыву служащих министерства, претерпевших несчастие иметь с ним дело, кн. Оболенский сразу выказал прежде всего полное незнакомство с делом, с одной стороны, и крайне узкий уездно-провинциальный умственный, доходящий до наивности горизонт — с другой. «У нас в Козельском уезде это решалось так…» — была его любимая и постоянная фраза. Далее проявил он и впитанное им в местной среде презрительное отношение и к работе, и к самой личности своих многочисленных докладчиков — не в смысле высокомерия — этим свойством кн. Оболенский не отличался, напротив, он держался каким-то буршем, причем, однако, в самой простоте его обращения сквозил какой-то особенный снобизм. Проистекал его взгляд на своих ведомственных сослуживцев из искреннего убеждения, что он живой человек, схватывающий суть вещей, а они мертвые люди, видящие и знающие лишь внешнюю их форму. Словом, выражаясь словами Пушкина, «почитал он всех нулями, а единицею себя»[298]. Естественно поэтому, что он считал долгом не соглашаться с большинством бумаг, которые ему представляли на подпись, и требовал их изменения. Но в чем, собственно, эти изменения должны были состоять, он сколько-нибудь ясно и определенно высказать не был в состоянии, так что исполнить его желание не было никакой возможности. В результате бумаги переписывались по несколько раз, чтобы затем быть им подписанными в большинстве случаев в их первоначальной редакции. Действительно, основным свойством кн. Оболенского был чрезвычайно путаный, склонный к парадоксальности ум. На редкость некоординированное и притом совершенно не способное к какому-либо творчеству мышление его было, кроме того, запутано склонностью к мистицизму. Мистику эту, очевидно составлявшую часть его природы, кн. Оболенский пытался обосновывать на quasi учёной почве, а именно на творениях Вл. Соловьева, которого он, вследствие этого, сделался горячим поклонником и даже основал кружок имени Соловьева[299], занимавшийся изучением его произведений. При всем этом нельзя сказать, что кн. Оболенский был глупым человеком; если ограничить знакомство с ним простой беседой, то легко можно было признать его и за определенно умного человека, так как высказываемые им мысли могли легко показаться оригинальными, хотя в существе своем были лишь парадоксальными. В особенности было ему любо то, что Тургенев в «Записках лишнего человека» называл противоположными общими местами. Свойство это с годами у Оболенского выступало все ярче. Так, во время великой войны он все время упорно стоял на стороне Германии и определенно радовался всякому успеху наших врагов, в особенности же — всякой неудаче англичан, которых специально не любил. Еще удивительнее были суждения, которые он высказывал после заключения большевиками Брест-Литовского мира, условия которого он открыто признавал вполне правильными и отвечающими интересам цивилизации и человечества[300].
Вот этот-то человек, сблизившись с Витте, имел на него в течение известного периода весьма определенное и значительное влияние. Лишь увидев его на конкретном деле, а именно на должности обер-прокурора Синода, которую он занимал в его кабинете, убедился наконец Витте, насколько Оболенский был вздорный, решительно во всех отношениях дилетант, что Витте определенно и высказал в своих воспоминаниях[301][302]. Но это было значительно позднее, а в 1902–1905 гг., именно начиная со времени наступления борьбы между Плеве и Витте, последний почитал Оболенского почти за оракула.
Что же касается второго лица, возымевшего к тому времени влияние на Витте, М.А.Стаховича, то он, несомненно, обладал многими привлекательными свойствами. Талантливый, литературно весьма образованный, М.А.Стахович отличался необыкновенным умением завязывать связи и вступать в близкие дружеские отношения с лицами самых различных взглядов и общественных положений. Он был своим человеком и в высшем петербургском обществе, и в мире художников и артистов, и, само собой разумеется, в земской среде. С гр. Толстым он ходил на богомолье, а с художественной богемой проводил бессонные ночи, осушая не одну бутылку вина. Помогали ему при этом и его чрезвычайная общительность, и некоторые салонные таланты — он был прекрасный чтец, и готовность оказать услугу и даже серьезную помощь, причем все это было сдобрено какой-то своеобразной бесцеремонностью, не лишенной нахальства. Приятный собеседник, веселый собутыльник, неоценимый корреспондент, он поддерживал корреспонденцию с сотнями лиц — Стахович умудрялся быть в течение многих трехлетий орловским губернским предводителем дворянства, хотя по исповедуемым им политическим взглядам он был значительно левее преобладающего большинства орловского дворянства. Чрезвычайно характерно для Стаховича и то, что он был избран членом Первой Государственной думы, хотя по составу избирателей этой Думы одно то обстоятельство, что он состоял губернским предводителем дворянства, казалось, совершенно лишало его возможности пройти на этих выборах.
В дальнейшей своей политической карьере Стахович выказал то же необыкновенное умение сидеть зараз на
Само собой разумеется, что Стахович разделял мнение кн. Оболенского по вопросу о том, что все живое и дельное в России сосредоточено в земских учреждениях, правительственный же аппарат состоит из бюрократов, мертвящих всякое дело, которым ведает или к которому прикоснется. Разница между Стаховичем и Оболенским состояла в том, что Оболенский, клеймя и презирая русскую бюрократию, всемерно, однако, стремился войти в ее состав и занимать в ней высшие должности. Стахович этого вовсе не добивался. Так, когда он явился главным посредником между Витте и теми общественными деятелями, которых последний хотел в 1905 г. включить в свой кабинет, сам он определенно и с места заявил, что никакого министерского портфеля принимать не желает. Объяснялось такое отсутствие честолюбия у Стаховича его преобладающим свойством, а именно нежеланием в чем-либо себя стеснять, а тем более чем-либо серьезно заняться. Природная лень еще в Училище правоведения привела к тому, что, несмотря на свои природные способности, он кончил его последним из всего курса; желание невозбранно пользоваться всеми прелестями свободной холостой жизни богатого человека никогда не покидало Стаховича. Честолюбие у него, несомненно, было, но преобладала над ним распущенность богемы, а посему он ограничивался стремлением к занятию таких положений, которые при внешнем почете ни в чем бы не стесняли его в удовлетворении своих, несколько цыганских, наклонностей и в пользовании всеми благами жизни.
Правда, впоследствии, после революции, он принял назначение на должность финляндского генерал-губернатора, но это объясняется, вероятно, тем, что он отнюдь не имел в виду управлять Финляндией, а лишь явиться живой связью между империей и Великим княжеством, предоставив управление этим краем в полной мере местным деятелям.
Он, как большинство самого Временного правительства, полагал, что достаточно для сохранения связи Финляндии с Россией проявить широкую благожелательность по отношению к местным общественным силам. Дилетантизм, которым отличался почти весь состав Временного правительства, был основной чертой Стаховича, лишенного к тому же государственного понимания и даже смысла. Это отсутствие государственности, которым отличались многие представители нашей либеральной земщины, было типичной особенностью обоих вдохновителей Витте в эпоху его борьбы с Плеве и далее, вплоть до его пребывания в течение нескольких месяцев русским премьером, но из двух кн. Оболенский был, несомненно, легкомысленнее и самонадеяннее Стаховича. Типичные продукты эпохи, они олицетворяли в его двух разновидностях мягкотелый русский земский либерализм, сплетенный из отсутствия глубоких познаний, поверхностного ума и туманных чаяний космополитического уклона. Сколько-нибудь определенной политической программы по самым основным вопросам народной жизни у них не было, да и не были они в состоянии ее выработать, но дух критики в них был сильно развит, причем он нередко или, вернее, обыкновенно превращался в простой persiflage[302].
Возвращусь к борьбе Витте за сохранение за собой господствующей роли при разрешении крестьянского вопроса.
Отослав на разрешение местных комитетов программу, составленную в сельскохозяйственном совещании, он временно лишился возможности использовать это совещание для проведения своих взглядов. Между тем до сведения Витте доходило, что работы по пересмотру узаконений о крестьянах производятся в Министерстве внутренних дел с лихорадочной спешностью, и у него возникает опасение, как бы Плеве не опередил его в этом вопросе. Тогда он прибегает к новому средству, а именно — учреждает при Крестьянском поземельном банке межведомственное совещание по вопросу о той общей политике, которую должен проводить этот банк при продаже крестьянам как приобретаемых за счет особых ассигнуемых ему на это ежегодно сумм, так и передаваемых ему Дворянским банком оставшихся у него на руках земельных имуществ. Председателем этого совещания он назначил того же кн. А.Д.Оболенского, полагая, что он сумеет провести там свои общие взгляды по крестьянскому вопросу. Расчет был, на первый взгляд, правильным. Установить политику Крестьянского банка без предварительного или, по крайней мере, попутного разрешения коренных основных вопросов крестьянского быта, очевидно, не было возможности. Между тем принятые в межведомственном совещании решения этого вопроса приобретали сразу значительно большее значение, нежели какие-то предположения, выработанные исключительно в недрах одного ведомства.
Плеве, разумеется, сразу понял, к чему клонится затея Витте. Возражать против образования упомянутого совещания, имеющего формально в виду лишь определение деятельности учреждения, подведомственного министру финансов, Плеве, однако, не имел возможности. Вынужденный ввиду этого ограничиться зорким наблюдением за деятельностью этого совещания, он назначил в него представителем Министерства внутренних дел состоявшего при нем А.П.Струкова, бывшего екатеринославского губернского предводителя дворянства, известного своими весьма консервативными взглядами, начальника утвержденной по мысли Сипягина в составе министерства канцелярии по дворянским делам — Н.Л.Мордвинова (бывшего управляющего Ставропольской казенной палатой, которого Плеве почитал за знатока в крестьянском вопросе), директора департамента полиции Лопухина, пользовавшегося в то время исключительным доверием Плеве, и автора этих строк. При этом Плеве счел даже нужным собрать этих лиц у себя для совместного обсуждения той линии поведения, которой они должны держаться в этом совещании. Однако, так как никакой программы деятельности этого совещания не существовало, то ясно, что определить заранее, чего должны держаться представители Министерства внутренних дел, не было возможности, а потому все ограничилось указанием Плеве, чтобы выбранные им лица держали его в курсе занятий совещания и ни к каким принципиальным решениям не присоединялись без предварительного получения его на то согласия.