Чешская рапсодия

Секера Йозеф

Он уговорил Голубирека отпустить к нему Лагоша, и теперь старые друзья снова все были в сборе. Лагошу привели казачью лошадь с пятнышком на лбу. Ян Шама, потирая руки, все повторял:

— Невероятно, невероятно!

— А Костку тебе не жаль? А Даниела? А Пулпана? — крикнул ему Аршин.

— Пулпан выздоровеет, его в бедро ранило, — сказал Шама.

Получив приказ, Бартак поднял свой конный взвод, уже понесший потери, и всадники поскакали вдоль железнодорожного полотна. Их сопровождал Михал Лагош в тачанке, готовый в любую минуту открыть огонь из пулемета. Все было тихо вокруг, но Войта подгонял коня, чтоб не терять времени. Первые двадцать верст проехали, еще светило солнце, потом небо посерело, стало холодно. Степь

в этих местах отступила перед яркой зеленью, на горизонте показалась деревенька. Бартак остановился.

— Аршин, взгляни, что там! Власта поедет с тобой, — приказал он.

Ганза высморкался, почесал усы и лениво кивнул Барборе:

— Поехали! Два вола больше, чем один, и в упряжке, и в котле.

Они тронулись шагом. Молчали. Ганза думал о пшенной каше, которую проглотил утром, не почувствовав даже вкуса. Вот бы ее сейчас! Власта Барбора глядел на очертания соломенных крыш незнакомой деревни. Есть там белые или нет? Кобуру с наганом он передвинул вперед, снял с плеча карабин и положил перед собой на седло.

— Тоже мне герой, — усмехнулся Ганза.

— Герой не герой, — ответил Власта, оскалив зубы, — а я не волшебный стрелок, как Конядра. Заметил?

— Эх ты, волшебный стрелок, — хохотнул Аршин. — А в ту ригу попадешь? Ну да ладно… — Он тоже приготовил карабин. — Расскажу я тебе одну вещь, слушай-ка. В драгунском полку его императорского величества служил старый унтер. Служил он не менее двадцати лет, и вот раз праздновал он свое сорокалетие, залил за воротник, и пришло ему в голову заявиться к нам. А мы тогда который день околачивались под Львовом: для драгун там не было никакого дела. Унтер и говорит: «Ребята, я три раза ходил в атаку на казаков и всякий раз потом неделю ходил покрытый гусиной кожей, такой страх пробирал меня при виде того, как несутся на нас эти бородачи со своими проклятыми пиками. И всякий раз я оставался невредимым, а знаете почему? Ей-богу, благодаря этой самой гусиной коже! Разбирала меня злость на самого себя, что баба я, ну и палил я прямо по рукам, которые держали эти оглобли. А затем саблю наголо — и страх как рукой снимало. Поступайте так же и вы. Потому что, как повернешь коня перед казаком — сейчас всадит тебе пику в спину». Не знаю, что с этим унтером потом стало, только не верю, чтобы он погиб. Он и впрямь ничего не боялся. Видел я его два раза в бою, офицеры падали, капралы падали, а он вел эскадрон в самую гущу казаков и рубил их, как мясник рубит туши. Я тоже стараюсь так делать, под Урюпинской мне это удалось. Это и есть кавалерийская выучка. Ты видел Бартака? Он так же дерется. Надо наводить ужас на врага, это твой лучший друг в бою. Разница в том, что тот унтер сделал из этого ремесло, а у нашего кадета это от ненависти. Я бы, пожалуй, тоже не смог бы без ненависти. А ты?

— Я тоже, — признался Власта Барбора. — Знаешь, у меня в бою голова горит и ни одной мысли о том, что ведь и меня могут сбросить с седла. Видел я вчера, как казак рубанул Даниела, и не могу понять, как Отын мог это допустить!

Из трубы одной деревенской хаты пошел дым! Разведчики остановились в двадцати шагах от околицы.

— Подожди тут, я погляжу сам, — сказал Ганза.

Возле первой избы он придержал коня и окликнул старуху, несшую ведро с водой. Она стала как вкопанная, разглядывая его желтыми кошачьими глазами из-под темных век. Ответила не сразу:

— Слава богу, нету здесь никого.

— Мать, если я вам поверю, не поплачусь головой?

— Не русский ты, зачем тебе из-за наших свар жизнь отдавать? Не бойся, никто на вас не кинется, хоть бы вас сотня была.

— А эшелона с красными вы не видели?

— Под утро были тут, набрали воды и поехали дальше. Только ворот изломали, кто нам теперь его починит? А дочка говорит, какие-то составы стоят в четырех верстах отсюда, у реки. Поят лошадей да ищут дрова для паровозов.

— Привет вашей дочери, мать, —

воскликнул Аршин и вернулся к Барборе. Тот стоял за углом — жевал кусок хлеба, полученный на дорогу. Ганза насупил брови, но глаза его смеялись. Хороший парень Власта, больше того — надежный товарищ: боялся за меня…

Они пришпорили коней. А Бартак ждал их с нетерпением. Увидев, что Ганза на скаку машет ему рукой, он поехал навстречу.

В темнеющем небе появилась первая звезда. Барбора с Ганзой, ехавшие впереди, увидели вскоре темные силуэты вагонов. Барбора рванулся вперед. Действительно, это были эшелоны шестнадцатой дивизии. Бойцы третьего Рабоче-крестьянского полка стояли около теплушек, толкуя о разгроме чехословаков. Барбору и Ганзу они приняли за связных и потому не обратили на них внимания. Только когда подоспел Бартак со своими конниками и тачанкой Лагоша, к ним вышел командир полка Серегин и его заместитель. Бартак послал Долину с двадцатью бойцами к Киквидзе в Алексиково. Командиры увели Бартака в свой вагон, где он им рассказал все по порядку.

На следующий день к полудню прибыли чехословаки во главе с начдивом. Киквидзе прошел в свой вагон, долго мылся, чистил одежду. Проверив, заряжен ли пистолет, он приказал Бартаку созвать командиров всех трех полков. Они явились, нерешительные, с трудом поднялись по ступенькам в вагон. Киквидзе, выпрямившись, стоял у столика. Лицо ледяное, усы блестели угольным блеском. Рядом с ним стоял комиссар второго полка Натан Кнышев, суровый, как прокурор.

— Где Володин и Звонарев? — заговорил начдив, когда двери закрылись.

— Пали под Урюпинской, — сказал Кошелев. — Убиты оба комиссара и заместитель Володина. Мне сообщили, что погибли и вы, и товарищ Кнышев, и товарищ Книжек.

— Трусы вы, оставили полк в беде, — отрезал Киквидзе и обратился к командиру третьего стрелкового полка: — Как случилось, товарищ Серегин, что вы поддались панике и увели эшелон из Алексикова?

Серегин, с неподвижным лицом, ладонью стер пот со лба и ответил:

— Кошелев не все сказал, товарищ начдив. Мне он сообщил, что чехи перебиты и взяты в плен и что казаков не меньше бригады. Я хотел сохранить хотя бы то, что осталось в эшелоне, пока казаки не бросились на нас.

— А верный Борейко остался в Алексикове! — вскричал Киквидзе.

— Товарищ Борейко отказался ехать с нами, потому что его лошади больны сапом.

— Трусы вы! Кошелев и Булкин, предаю вас военно-полевому суду. Вас, Серегин, лишаю звания командира полка, пойдете в роту рядовым. Кошелев и Булкин, сдайте оружие. Товарищ Бартак, уведите арестованных.

Киквидзе попросил оставить его одного и, когда все вышли, свалился на диван и в ту же минуту уснул. Он проспал до следующего утра.

Суд над Кошелевым и Булкиным состоялся перед всеми полками. Приговор — расстрел. Часом позже приговор был приведен в исполнение. Дивизия возвратилась в Алексиково. В наказание Киквидзе отправил в Филоново оба кавалерийских полка и пехотный Рабоче-крестьянский, вызвав туда же поворинские части и штаб дивизии. Чехословацкий полк остался в Алексикове.

* * *

«Челябинцев», Кавку, Качера и Кулду на ротных перекличках вызывали подряд. В Тамбове вместе с двадцатью другими добровольцами из разгромленной легионерской роты Конядры они были зачислены в первую роту батальона Сыхры. Несколько добровольцев погибло еще у ветряной мельницы, другие — во время тамбовского белого мятежа, но Кавка, Качер и Кулда вышли из всех передряг невредимыми. Держались они как-то в стороне, словно чувствовали себя виноватыми за то, что сами еще живы. В тихих беседах они все толковали о том, чего это они пошли в Красную Армию за прапорщиком Конядрой? Ведь принять такое решение — это не то что сходить на танцульку в соседнее село. Кавка и Кулда долго противились этому, и только смерть Ланкаша под колесами паровоза изменила ход их мысли. И еще — уговоры Ярды Качера.