Чешская рапсодия

Секера Йозеф

— Я в Легию не вернусь, — повторял он, — и если вы оставите меня одного, какие же вы после этого друзья!

— Каждый сам хозяин своей судьбы, — возражал Богуслав Кавка.

— Хозяин? — И Качер мрачно ухмыльнулся. — Разве что виновник! Своими силами не накопишь и кучки серебра.

Кавка посмотрел на него удивленно.

Франтишек Кулда до войны работал на лесопилке, Богуслав Кавка — на кирпичном заводе, а Ярослав Качер был конюхом у зажиточного крестьянина. Вместе они служили в Бероунском императорском пехотном полку, вместе попали в плен. В дарницком лагере военнопленных они спали рядом на завшивленных нарах, и, если один заболевал, другие ухаживали за ним. Потом бородатый русский унтер записал их на завод в Балашове. Они хотя и не учились, быстро поняли, как нарезать

шестерни. Получали за работу шесть рублей в месяц — мизерная плата! После неудавшейся забастовки русских рабочих, к которой присоединились пленные словаки, венгры и чехи, власти Керенского посадили в тюрьму и верную троицу. Кормили их не часто, но они делили пищу и все вынесли. Через месяц красногвардейцы освободили арестованных. Кое-кто из пленных вступил в Красную гвардию, но Качер, Кавка и Кулда записались в чехословацкую Легию: они верны родине… Пусть русские сами расхлебывают свою кашу, раз ее заварили! В роте Конядры им было хорошо. Командир, их ровесник, понимал нужды солдат. И патриот хороший. Когда под Челябинском на них напали дутовцы, Конядра дрался, пока сзади на него не навалилось трое, — и чешского офицера, Георгиевского кавалера, связали, как жеребца перед холощением… До сего дня Качер, Кавка и Кулда удивляются, как он это пережил. И вот, следуя за своим прапорщиком, они и вступили в Красную Армию…

После первых боев, в которых погибла четверть «челябинцев», дружба этого крошечного землячества начала расклеиваться. Нечто вклинилось между ними, а что — они не понимали. От этого «нечто» веяло то холодом, то теплом. И споры их утратили былую сердечность. Сильнее других чувствовал перемену Кулда: «Беда, ребята, к нам проникла политика». И все-таки Качер упорствовал, что их место на стороне русских рабочих. «Могли ли мы поступить лучше, Франта? — спрашивал он Кулду. — Посмотри на наши руки — это не руки надсмотрщиков. И братья, которые погибли рядом с нами, пали смертью пролетарских героев. Не могу я уйти от большевиков хотя бы из-за этого одного».

Богоуш Кавка согласен с Ярдой Качером. «Я тоже теперь не мог бы уже дезертировать, — буркнул он, — не мог бы ни за что и не люблю вспоминать, какой вздор я нес в Тамбове. А ребят жалко до смерти — такие молодые! Не забыл я, как Ирка Хмелик поливал дутовцев из пулеметов, пока не заело ленту, и как потом в Тамбове его подстрелил какой-то негодяй. А помнишь братьев Тонду и Лойзу — их разорвало белогвардейским снарядом у ветряной мельницы! Ничего от них не осталось, только яма в степи… Думаешь, все это — напрасные жертвы ради чужой страны? Нет, Франта, дружище, где-то же должна была начаться революция!»

Кулда отмалчивался. Думал. «В Легии мы жили единой душой. Стоило офицеру произнести слово «родина», и мы тянулись в струнку…»

Раз как-то Ярда Качер вскипел: «А что такому легионерскому офицеришке надо от родины? Хотя бы Чечеку, который так гнусно поступил в Пензе! Мягкое кресло под зад? Чтоб родина была для него дойной коровой?» Франтин Кулда возразил: «Им придется так же работать, как тебе, не думай! В нашей республике мы установим равенство, и притом без всяких убийств!» Ярда Качер фыркнул: «Как бы не так! Моего хозяина, например, в наши ряды не втиснешь. Вон твой отец лишь приказчик у хозяина, а, может, и его не втиснешь!»

После подавления тамбовского восстания, по дороге в Алексиково, Франтишек Кулда сказал друзьям:

— Нечего было плестись за Конядрой, ребята. Хотя бы уже потому, что он плюнул на легионерское звание и пошел рядовым, да к тому же в кавалерию, а нас бросил. Расскажи я об этом отцу — да он до тех пор будет головой качать, пока она не отвалится! И не дай бог вам слышать, какими словами он будет крыть Конядру!

— Возьми ты в толк, Франта, у каждого свое понятие. Прапор не хочет, чтобы его упрекали, будто он пошел к большевикам ради чина, — проворчал Качер. — И меня, например, он спрашивал, не хочу ли я с ним вместе в кавалерию, потому что помнит, что я был конюхом. А я, дурак, не согласился из-за вас с Богоушем. Но теперь я бы с этим не посчитался.

— Я тоже, — сказал Богуслав Кавка. — С прапором всегда чувствуешь себя как-то увереннее. Мне достаточно,

чтоб он был рядом, и я дерусь, как лев.

— Значит, вы могли бы бросить меня? — с горечью воскликнул Кулда.

— Пойдем с нами, я тебя всему обучу.

Кулда огорченно покачал головой. Казачьи шашки наводят на него страх, он в жизни не держал ни одной в руках. Вот у пилорам он знает, за что взяться, чтобы правильно разрезать бревно даже на полдюймовые доски, а лошадь! И чего они его все уговаривают? Он не ребенок! Кулда рассердился:

— Ну и идите! Ездите хоть на верблюдах, а я с вами не желаю больше иметь ничего общего. Я бы с удовольствием вернулся в Легию.

— И с богом, ступай куда хочешь, — возмутился Качер, — а мы останемся тут, правда, Богоуш?

Кавка и Качер ушли в город. В трактире полковой оркестр репетировал русские марши, а Богоуш громкую музыку любил. Франтик Кулда остался в теплушке. Мысленно он продолжал спор: «Ребята, вы меня не понимаете, ведь я вас по-прежнему люблю, только не говорите мне, что в Легии вы себя чувствовали неуютно. Нас там было много и кормежка лучше была, и, пока мы сами не начали, большевики нас не трогали. А здесь всего несколько дней — и три таких боя… Мне и подумать-то о них страшно. Богоуш правильно сказал, с нашим прапором хорошо, или и мне пойти в конницу за ним?» Не верит Франтик, что в кавалерии легче служить. Там ведь сначала надо заботиться о коне, а потом уже о себе…

Когда Качер и Кавка вернулись из города, они нашли Кулду на том же месте, на котором оставили его.

Ярда Качер нахмурился:

— Я так думаю, Франта, заслужил ты хорошую таску. Все еще хочешь назад? Да тебя прямиком к Гайде отправят, а он умеет вправлять мозги кающимся..

Франтик Кулда потупился. Как эти ребята все упрощают! Пока они с ним считались, все шло хорошо, а теперь Ян Пулпан и всякая там пропаганда Йозефа Долины совсем вскружили им головы. Кулда вздохнул:

— Вам, ребята, легко говорить, а я, видно, иначе сделан. Хочу вернуться домой как чех, а тут меня все время наряжают в одежку, которую я носить не хочу. У меня от этого голова трещит. Какой я интернационалист? И слово-то это я впервые здесь услышал. И никакой я не большевик, просто люблю работать на пилораме, вот и все. Хозяин обещал сделать меня мастером.

— Говоришь, словно сказку рассказываешь, — обозлился Качер. — Неужели тебе нравится вечно гнуть спину на другого, на хозяина лесопилки? Мы хотим, чтобы все жили своим трудом. Слыхал вчера комиссара — мы должны совместно воевать, чтобы потом всем вместе трудиться без капиталистов, в том числе и без твоего хозяина, что наобещал тебе журавлей в небе. Неужели ты ничего еще не понял, несчастный ты человек?

Богоуш Кавка ткнул Качера в плечо.

— Оставь его, Франта добрый малый и наш. Он зашел в тупик, но выберется из него, увидишь. — Богоуш свернул цигарку и подал ее Кулде. — Закури, Франтик, мысли в порядок придут.

Кулда все качал головой, вздыхал, производя звуки, какие производят старые мехи органа. Махорка не помогла.

— Но отец меня не поймет, ты же его знаешь, — вдруг выговорил он.

— Поймет, Франта, увидишь!

— Не поймет, Богоуш! — Кулда поднялся, прошелся по теплушке и вышел вон. Отец его не поймет!

Наконец-то он понял, что ему мешало защищать собственную жизнь, собственные мысли и вообще все. Отец его говаривал соседу, сапожнику Малине: «Не мелите чепуху, дяденька, меня хозяин не обирает, он даст мне все, о чем я попрошу. А не даст — сам возьму». Сына-большевика такой человек вышвырнет из дому, как паршивую овцу! Франта бродил по перрону, без всякого интереса следя за вокзальной суетой, за пестрой толпой. Дети протягивали к нему руки за подачкой — он поделил между ними несколько копеек. К чему ему деньги? Радости за них не купишь, а дали мне их за кровавую работу. Вынул из записной книжки два рубля, сунул в руку молодой женщине с ребенком. Та рассыпалась в благодарности, позвала к себе — живу, мол, недалеко. У Кулды одеревенели ноги, кровь ударила в лицо. Не разбирается он в здешних людях! Даже такую вот принял за порядочную… Он крикнул ей, чтоб сгинула, и поплелся дальше, словно побитый. У выхода столкнулся с Кавкой.