Честь и долг (Вместе с Россией - 3)
Шрифт:
______________
* Шведский и датский короли Густав и Христиан, родственники Александры и Николая Романовых.
– Ты всегда права, май дарлинг!
– ответил Николай и присел на стул подле ширмы, опершись локтем о хрупкий столик. Вынув портсигар, он спросил разрешения жены закурить и со вкусом вдохнул дым турецкого табака.
– Сейчас главное - найти верных людей в правительстве, которые сумеют переломить в нашу пользу все построение врагов. Я спокоен за армию...
– Солнышко! А ты помнишь шашни Алексеева с этой скотиной Гучковым? Гучков
– Что ты, дарлинг! Михаил Васильевич дал честное слово, что переписки и встреч у них не было. Только Гучков писал ему, а это не запретишь...
– Нет, нет! Надо отделаться от Гучкова, но только как? Теперь военное время - нельзя ли придраться к чему-нибудь такому, на основании чего его можно было бы засадить в тюрьму? Вообще-то ему место на суку высокого дерева рядом с Кедринским* - за его ужасную речь в Думе... Я бы еще спокойно и с чистой совестью сослала Львова, Милюкова и Поливанова... Нам нужен кнут! Будь тверд, покажи властную руку! Сокруши их всех... Ты владыка, ты хозяин земли русской... Будь львом в борьбе против кучки негодяев и республиканцев...
______________
* Так в царской семье называли Керенского.
Николай почувствовал, что сейчас может начаться истерический припадок у супруги. Он резко встал и твердо сказал:
– Да-да! Я скоро покажу им кулак! Протопопов докладывает мне обо всем, что готовится. Я их упрежу! Пока немцы на русской земле, я никаких реформ проводить не буду.
С восхищением Аликс смотрит на своего обожаемого Ники. А он, поместившись между нею и гобеленом "Мария-Антуанетта", выглядит молодцом, совсем так, как в день объявления войны Германии, в Зимнем на молебне.
– Да, моя армия, мои офицеры - они-то уж будут твердо за меня!.. Как в 905-м, когда нас уберег господь!.. Еще одно усилие, хотя бы маленький успех действующей армии против германцев, и я могу продолжить переговоры о мире, а затем свернуть шею оппозиции...
31. Поезд Могилев - Петроград, январь 1917 года
Непрерывной чередой текли думы Алексея. Вагон скрипел и качался, словно корабль. Послышался стук в дверь. Официант предложил стакан чаю и легкий ужин. И почти вслед за ним, не успела еще щелкнуть массивная ручка, вошел полковник Марков. Он был темен волосом и лицом. В его стального цвета глазах просвечивала жестокость, он весь казался крепко сбитым, волевым командиром. Вагон качнуло, Марков оперся о стену, и на указательном пальце его левой руки блеснул массивный золотой перстень-печатка.
Алексей предложил ему сесть, а сам, поднявшись, нажал кнопку вызова официанта. Человек в белых перчатках принес господам офицерам широкий поднос с ужином, на который они переставили и неначатые до сих пор стакан чая и снедь для Соколова.
Пока официант расставлял все на столике, завязалась беседа, как водится, о прежних сослуживцах. Вспомнили полковника Энкеля, который служил теперь военным агентом России при союзном правительстве Италии. Генерал Монкевиц по-прежнему служил в Петрограде, в Генеральном штабе. Сухопаров получил производство
Когда на столе в свете уютного светильника жемчугом стала переливаться сочная ветчина, заискрился в стаканах дымящийся чай, зажелтело масло рядом с аппетитной хрустящей корочкой французской булки, беседа чуть приостановилась. Соколов интуитивно почувствовал, что Марков внутренне напрягся. Алексей решил, что он готовится сказать какую-нибудь неприятную вещь, и захотел заранее разрядить ситуацию.
– Владимир Александрович, погоди, я достану сейчас заветную фляжку... улыбнулся он Маркову. Тот согласно кивнул.
Алексей повернулся к багажной сетке, чтобы достать саквояж, и в полированной деревянной панели, словно в зеркале, увидел отражение Маркова. Тот с удивительным проворством отщелкнул верхнюю часть перстня и высыпал в стакан Соколова какой-то порошок.
Реакция Алексея была молниеносной. Марков мгновенно оказался схваченным за горло крепкой рукой и ударом втиснут в угол купе между окном и стенкой. В грудь ему уперся ствол браунинга.
– Что ты бросил в стакан? Яд?
– резко застучали слова, словно удары по голове Маркова.
– С-снотворное!
– заикаясь и не помня себя, прошептал он. Рука Соколова крепче сдавила ему горло.
– На кого ты работаешь? На немцев?
– Марков стал задыхаться.
– Мне приказал Ассанович!
– еле мог он ответить.
– Что?! Что приказал?!
– Рука чуть отпустила Маркова.
– Изъять у вас пакет с печатями...
– Зачем?
– Не знаю...
– прохрипел Марков, но рука снова стала сжимать ему горло.
– По-видимому... вас хотят шантажировать...
– Если хотите жить - изложите на бумаге сказанное вами, - рука чуть отпустила горло, но в глаза Маркову смотрело дуло маленького пистолета.
– Вы... вы не посмеете убить офицера, - побледнел Марков. Хорошо зная Соколова, полковник понимал, что тому трудно будет спустить курок и лишить жизни того, с кем годы просидел в одной комнате.
– Вы недооцениваете меня!
– резко бросил Алексей.
– Вы не офицер, а мразь, предатель офицерской чести! Если вы не напишете то, что я требую, я уничтожу вас и представлю все, как необходимую самооборону от немецкого шпиона! А стакан чая со снотворным и открытый перстень на вашей руке все это подтвердит. Ну?!
– Отпустите! Я так не могу писать!
– взмолился Марков. Он был потрясен и готов писать что угодно, лишь бы Соколов не сломал ему шею в тесном купе.
Держа Маркова на мушке, Алексей снял одной рукой поднос с ужином и поставил его на бархатный диван у двери. Затем так же достал саквояж, вынул из него книгу, захваченную в дорогу, открыл тяжелую кожаную обложку и приказал, показывая на карандаш, лежащий рядом с лампой:
– Пишите здесь, на чистом листе...
Марков помассировал шею, на которой стали проступать синяки, дрожащей рукой взял карандаш и вывел под диктовку генерала, по-прежнему державшего его голову на мушке, первые слова: