Честь воеводы. Алексей Басманов
Шрифт:
— Велено и тебе, брат мой, держать меня в чёрном теле и озлоблении скорбном. На то твоя воля и царское повеление, — сказал при встрече с игуменом Филиппом измождённый Сильвестр.
И приставы, кои привезли Сильвестра на остров, о том же сказали, но уже от имени Ивана Грозного. Но игумен Филипп не внял их наказу. Он проводил приставов из монастыря, а Сильвестра поместил в чистую и тёплую келью, приставил к нему служителя, велел мыть в бане, лечить монастырскими снадобьями, ухаживать за ним чинно и заботливо. Сильвестру же молвил:
— Жить тебе в нашей обители, подвижник, во благости и сколько Всевышний отпустит. Ответ же перед твоим притеснителем буду держать я.
Сильвестр, мучимый тяжёлой грудной болезнью,
— Только Господь Бог мог бы сделать для меня больше, чем сделал ты. И о том, человеколюбец, мною будет сказано Спасителю, как доведётся предстать пред ним.
Похоронили Сильвестра с почестями в усыпальнице храма Успения.
А года за два до того, как Иван Грозный позовёт игумена Филиппа в стольный град, прибыл на богомолье в Соловецкий монастырь брат Филиппа окольничий думный боярин Михаил Колычев. Он был усталый, душевное состояние угнетённое. И для Филиппа он привёз печальные вести. Когда остались они вдвоём в келье, присели к столу перед тем, как пригубить монастырской золотниковой медовухи, боярин Михаил поведал Филиппу о неизбывном горе, кое постигло его да и весь боярский род Колычевых.
— Ноне ты, Федяша, осиротел. В минувшую распутицу Всевышний призвал твоего батюшку, а моего дядю в горние выси.
— Господи милостивый, как же я не внял твоему гласу, не примчал к одру, не закрыл глаза родимому! — с рыданиями вознёс моление раненый вестью Филипп.
— Да и не успел бы, Федяша: распутица долгая гуляла, а Стёпушка, словно конь на скаку, упал и не встал. Сказывали, сердце без болезней остановилось, и всё, — пытался утешить Филиппа боярин Михаил.
— В кои дни то случилось, уж не в начале ли апреля?
— Так оно и было: третьего апреля и преставился. К тебе же никаких путей не было. — Филипп плакал, Михаил его не успокаивал. — Облегчи, облегчи душу, Федяша. Да ведь беда-то не приходит одна. Матушка твоя Варвара схиму приняла. Теперь её место в Новодевичьем монастыре. Я и отвёз её туда.
— Эко лихо! Да что же она, сердешная, ко мне бы с тобой приехала, — вновь запричитал убитый горем Филипп.
— Горести великие. Да пригуби, пригуби чару, болезный! И полегчает. И я пригублю за помин души дядюшки.
Выпили, погоревали братья, да в сей же час Михаил о новой беде поведал:
— Однако, брат мой, и прошлый год несладким был. За неделю до Успения Богородицы преставилась любезная всем россиянам заступница наша царица Анастасия.
— О том я слышал нонешним летом. Да разное сказывали о её смерти. Говорили, что якобы её отравили. И кто бы: Алексей Адашев да Иван Пересветов.
— Тому царь поверил, оттого и сжёг своим гневом оклеветанных. Ан всё не так. Давно в ней любовь к Ивану от слёз выгорела. А как схлынула сердечная боль, так Настюша к Алёше Адашеву потянулась, словно цветок из тьмы на луч света. Иван-то вроде бы и любил Анастасию, да не голубил, а больше ногами пинал. Потому говорю: смерть царицы на совести Ивана. И Адашев лишь поплатился за свою любовь к Настюше. Ноне на Москве всем ведомо то злодеяние Грозного Ивашки. Что-то будет теперь! — тяжко вздохнул боярин Михаил.
— И что же, государь теперь вдовый? — спросил Филипп.
— Полно, Федяша! Свадьба давно уже отшумела. Черкешенка теперь у него жена, Мария Темрюковна. Зов крови соединил их.
— И кто же у государя отныне в чести? Не крещёный ли черкес Ипат?
— Того некий посадский купец живота лишил за прелюбодеяние с его семеюшкой. А новых придворных я тебе назову. Да сам разберёшься, каковы они. Одним из первых вельмож сейчас стоит при царе Алексей Басманов, ведомый тебе. И ты даже побратимом его считал.
— Считаю.
— Ну-ну, Федяша. И сынок Алексея, Фёдор, отца подпирает — кравчий он. С ними князь Афанасий Вяземский. Да то пока терпимые вельможи. А вот как покажут себя
— А душа в потёмках, — добавил Филипп. — Видел я того незнатного дворянина. Он и сатане готов служить за чины и почести.
— То верно. И в Москве сие знают. И теперь многие вельможи, кои раньше в «мальчишники» с царём играли, отошли от него, затаились в отчинах.
— А что владыка Макарий, почему не попрекнёт царя за то, что окружил себя чёрными душами?
— Эх, Федяша, Макарий давно смотрит царю в рот и каждое слово в уставы записывает.
— Худо. Наш долг в другом. Испокон веку архиереи — духовные наставники государя. Пять с половиной веков отцы православной веры стояли близ государей и тем спасали Россию от произвола самодержцев.
— Что ж, Федяша, тебе ещё дано будет проявить свой дух и мудрость. Богом то тебе заветовано.
Беседа Колычевых затянулась за полночь, а их общение — на полгода. Боярин Михаил открыл для себя на Соловецких островах большой и притягательный новый мир. И даже загорелся желанием возвести часовню и новый скит близ горы Голгофы на Анзерском острове, где побывал вместе с Филиппом. Уезжая, боярин Михаил признался Филиппу в том, что он со страданием в душе покидает Соловецкую обитель.
— Остался бы здесь до исхода бытия, — говорил боярин перед тем, как подняться на борт коча. — Там, в Москве, мир полон коварства, жестокости, зависти и суеты. У тебя человеколюбивый мир, и имя ему — Соловецкий. Ох, как я разомлел тут от благости! — воскликнул Михаил и продолжал уже строго: — И вот что, Федяша. Тебя как пить дать позовут в стольный град. И сам я буду манить. Так ты уж не спеши туда. Там ведь токмо петля, а волюшки никакой. Тем паче с твоим норовом и правдолюбием.
— То я ведаю, брат, и никуда не рвусь.
Братья поднялись на коч — он уже готовился отплывать, — обнялись, облобызались.
— И ты, батюшка, берегись, а то мне совсем плохо будет, — сказал на прощание Филипп и покинул судно.
Прошло не так уж много времени с памятного расставания Колычевых, как в Москве «правящему престолом русской патриархии, блаженному и приснопоминаемому митрополиту Макарию, достигшему маститый старости, случилось приложиться ко отцам своим в вечное блаженство». Церковь осиротела. Вместе с архиереями пролил над телом усопшего слезу и царь Иван Грозный. Да и как не пролить над любезным угодником, не поперечившим за многие годы ему ни словом! Отцы церкви должны были избрать нового митрополита. Но сию волю архиереев царь Иван Грозный пресёк. Боялся, что они найдут строптивого пастыря, а государю такой пастырь за ненадобностью. Потому Иван Грозный своей властью возвёл в сан митрополита всея Руси инока великосхимника Чудова монастыря Афанасия, до пострижения носившего имя Андрея Протопопова. Он вырос в семье священника и, казалось многим, был угодлив сверх меры. После ссылки Сильвестра царь Иван позвал его к себе духовником. Но придворные знали, что Афанасий лишь носил звание духовного отца царя, на самом деле не имел на него никакого влияния, был послушен его воле. Придворные потом скажут, что Афанасий лишь носил личину послушника, и несказанно удивятся. Поднимая на престол церкви Афанасия, царь Иван обмишулился. Время и жизнь при царе, в кругу именитых бояр и князей, изменили нрав покорного россиянина. Он увидел вокруг себя тьму дьявольского зла и восстал против него. И когда Афанасия возвели в сан митрополита всея Руси, то он, не сомневаясь в правоте своей, потребовал от царя отменить смертную казнь за какие-либо преступления без убийства невинных жертв. Иван Грозный, как всегда с ним бывало в последнее время, выслушав дерзкое требование, пришёл в безудержный гнев.