Честный проигрыш

Мердок Айрис

— К «жизненной силе»! Помилуй, Руперт, я давно уже прошел эту стадию!

— Хорошо. Злу свойственна глубина, хотя не думаю, что в наше время ее границы так уж непредставимы. Но почему не признать, что добру свойственна высота? Можно, не возражаю, сказать и наоборот, если ты разрешишь констатировать само наличие дистанции.

— Дистанция — когда речь идет о добре — как раз то, против чего я протестую. Давай сохраним предложенную тобой картинку. Она удобна и привычна. С моей точки зрения, верхушка чертежа — полная пустота. Верхушка срублена. Человечество склонно было мечтать о выходе добра за пределы жалкого уровня, на котором

оно копошится, но это только мечта, да к тому же и очень расплывчатая. И дело не только в том, что добро полностью чуждо человеческой природе, а и в том, что в широком смысле слова добро не укладывается в концепцию, людям не дано даже представить себе, что это такое, точно так же, как они не могут представить себе некоторые явления физики. Но в отличие от физики здесь даже отсутствует система счисления, указывающая на наличие предмета, и связано это с тем, что предмета просто не существует!

— Но были святые…

— Оставь, Руперт… Какой это аргумент при тех сведениях, что предоставила в наше распоряжение психология! Да, люди жертвовали собой, но это не имеет ничего общего с концепцией добра. Большинство так называемых святых интересуют нас как художественные натуры, или как персонажи, обрисованные великими художниками, или — еще вариант — как люди, пользовавшиеся властью.

— Но ты все-таки признаешь, что добро, пусть даже ограниченное и скучное, существует?

— Существует возможность помогать людям и давать им ездить на себе. Это и малоинтересно, и происходит, как ты знаешь, по самым разным причинам. Что-либо в этом роде, не связанное с собственными интересами, редкость такого порядка, что вызывает сомнение, возможна ли она в принципе. Чтобы быть по-настоящему добрым и бескорыстным, да еще и морально безупречным, надо стать Богом, а мы ведь знаем, что Его нет.

— Стоя на твоей точке зрения, вообще непонятно, как могла зародиться идея добра и почему человечество придает ей столько значения.

— Дорогой Руперт, ты, как и я, отлично знаешь, что на то есть сотня причин. Спроси любого марксиста. Социальные причины, психологические. Подобные идеи всегда полезны власть предержащим. И кроме того, они глубокоутешительны.

— Ты говоришь о людях так, словно они марионетки.

— А они, безусловно, марионетки. И это было доказано задолго до появления нынешних психологов. Твой добрый друг Платон знал это уже в древности, когда расстался с так увлекающими тебя мечтами о высотах духа и написал свои «Законы».

— Но если идея добра не имеет значения, что же, по-твоему, имеет? Хотя, если все мы марионетки, слово «значение» тоже, наверно, становится бессмысленным?

— Именно так. Мы отлично знаем, что движет людьми. Страх, желания. Например, желание властвовать. Мало найдется вопросов, более важных чем: кто командует?

— И все-таки есть люди, предпочитающие, чтобы ими командовали!

— Естественно. Но это уже вопрос избранной техники. Моральные предрассудки очень важны для утешения.

— Несчастным людям приятно чувствовать себя нравственными?

— Это одна из сторон. Но сказанное относится не только к несчастным. Вот, например, ты, Руперт. Можешь, конечно, отрицать это, но ведь ты убежден в своей нравственности. Тебе приятно представлять себя человеком, серьезно борющимся со своим «эго». Ты чувствуешь себя добродетельным, благородным и щедрым. Твоя жизнь упорядочена. Ты получаешь удовлетворение, сравнивая себя с другими.

— Ну уж на это, Джулиус, я не замахиваюсь, — со смехом вставил Руперт.

— Вот

почему, прости меня, дорогой Руперт, твоя солидная книга не принесет ни крупицы пользы. Ты не только не подвергаешь рассмотрению и не анализируешь тот факт, что твой мир добра и зла построен на утешительных предрассудках, но даже и не догадываешься об этом.

— Согласен, что чувствовать себя нравственным утешительно, но ведь и чувствовать, что тебя судят по справедливости, тоже утешительно.

— Почему ты говоришь «но»? — в упор глядя на Руперта, спросил Джулиус. Он оттолкнул свой стул в сторону и ходил теперь из угла в угол. — Это — самое лучшее утешение, да, самое, самое лучшее.

— Оно утешило бы и тебя? — понаблюдав за ним, спросил Руперт.

Остановившись, Джулиус посмотрел ему в лицо:

— Слушай, Руперт. Если б существовал идеально справедливый судия, я целовал бы его стопы и на коленях принимал любое наказание. Но все это только слова и ощущения. Справедливого судии нет, и даже попытка представить его себе пуста и бессмысленна. Она иллюзорна, Руперт, она иллюзорна.

— В судию я не верю, — проговорил Руперт, — но в справедливость верую. Подозреваю, что и ты веришь тоже, иначе не горячился бы.

— Нет-нет, если нет судии, то нет и справедливости, а судии нет, говорю тебе, нет.

— Хорошо, хорошо. Выпей еще немного виски.

— Что ж… Наша беседа доставила мне большое удовольствие. — Джулиус, стоя, смотрел на сидящего Руперта. Он уже улыбался, глаза спрятались в складках век. — Нет-нет, больше не надо. Кроме того, мне пора. Надеюсь, не утомил тебя. Нет, пить я больше не буду, надо приглядывать за организмом. «Стоит ли жизнь того, чтобы жить? — Зависит от печени». Это любимая шутка Фрейда. Спокойной ночи, дружище.

После того как Джулиус ушел, Руперт долго сидел, обдумывая все сказанное. Говорил Джулиус всерьез, смешивал шутку с серьезностью или вообще шутил? Ответить на этот вопрос было трудно, может быть, Джулиус и сам не смог бы. Руперт глянул на стопку желтых блокнотов, в беспорядке разбросанных любопытствующей рукой Джулиуса. Верно ли, что, написав десятки тысяч слов, он так и не коснулся основ многих положений? Голова была тяжелой, мысли путались. Верно ли, что он считает себя носителем нравственности? Хотя, в конце концов, почему бы ему и впрямь не считать себя и правдивым, и щедрым, а свое поведение — отвечающим нормам благопристойности? Его жизнь упорядочена и открыта. Видеть это — вовсе не означает притязать на ореол святости. А разница между добропорядочной и разболтанной жизнью, как там ни говори, существует. Руперт отхлебнул еще виски. Он был смущен и встревожен. Встав наконец, чтобы пойти в постель, он вдруг осознал, что проблемы бедняги Джулиуса связаны с отсутствием философского образования. Когда естественники берутся говорить о философии, они всегда склоняются к чрезмерному упрощению. В ожидании Хильды он лег и принялся читать Пруста.

19

— О, Джулиус, привет, — сказала Морган. — Надеюсь, разговаривать нам позволительно?

— Почему бы и нет? Очень приятно видеть вас, миссис Броун.

Они случайно столкнулись на выставке современной скульптуры в галерее Тейт. Морган внезапно пришла в смятение и только секунду спустя поняла, что оно связано с мелькнувшими в толпе плечами и блеклой шевелюрой Джулиуса.

— Ты здесь уже давно? — Морган обмахивалась каталогом. — Мне кажется, все это очень интересно.